была, и была «наверху», откуда мы нормально должны были бы получить строгую инструкцию «выступить» и «смести всё с улиц!» Не подобает мне в своем описании приводить слова Царя-Мученика, но он, провидец сердец человеческих, был прав, что была всюду ТРУСОСТЬ и ИЗМЕНА.

Из казарм Лейб-Гвардии Гренадерского полка мы все разошлись, кто куда. Я лично эту ночь провел у знакомых на Каменноостровском, где один из сотоварищей, вольноопределяющийся 6-го Саперного Запасного батальона (ох, уж этот батальон![113]) жил у родителей. Помню, ночью звонили в квартиру, не скрывают ли «офицеров», неукоснительно открывал дверь этот вольноопределяющийся, и вид его успокаивал ищущих. Хотя, вообще-то, и этот день, да и последующие были сравнительно спокойны: я благополучно дошел днем 26 февраля домой, на Николаевскую, среди бурно ликующей толпы «свергнувшего оковы народа»… Подумать только, что в эту ночь громили Собрание и офицерские квартиры в нашем расположении, что уже незримая судьба вынесла приговор штабс-капитану фон Фергену. Это уже были трагедии отдельных личностей, которые не могли сдаться «на милость победителя». Надо понять трагедию капитана фон Фергена, ночь, которую он провел у себя, в «своей» еще квартире, с часовым у дверей… На другой день его умучили!

Собственно говоря, этим я и кончаю свое описание. Кажется, я ошибся, сказав, что день 27 февраля была среда — это был понедельник: в полк мы явились 4 февраля, в субботу.

Прибавлю еще штришок. В течении последующих событий забылись как-то перипетии дня 27 февраля. Но вот, после дня 3 июля (1917), первая попытка восстания большевиков, как-то «уловил» меня один из наших «чинов» и говорит: «А вы, господин прапорщик, не помните? Это ведь я тогда на мосту для тревоги пальнул». Это был короткий период «поправения», а до этого времени наш участник последнего, на мой взгляд, организованного выступления «воинской частью» счел благоразумно молчать о своей попытке прорваться «к гренадерам»[114]

Вторая часть

Заговор «Белого меча»

ПЕТРОГРАД. 1919-й год.

Еще никогда за свою историю Петроград не переживал такого бедствия. На главных улицах города валяются трупы павших от голода лошадей, женщины отрезают куски мяса, чтобы кормить своих детей. На Пантелеймоновской улице собралась толпа около одного дома, в котором арестовали человека, убившего свою жену и разрезавшего ее труп себе на пропитание.

На улицах нельзя было узнать своих знакомых, до того изменились их опухшие от голода лица. Прохожие падают на улицах от истощения, чтобы уже больше не вставать…

Одна барышня совершенно спокойно заявила мне, что отец ее недавно умер от голода, и она тоже чувствует, как с каждым днем теряет силы от истощения. И так это просто сказано. На Гороховой № 2 — чрезвычайка. Жены, матери, отцы, братья и сестры на улице ждут известий о своих близких. Они принесли им что-то в корзинках. В ЧК не кормят.

Вдруг со двора начинают доноситься залпы расстрелов. Родственники слышат, поднимаются крики отчаяния, истерики женщин, плач, проклятья. За что?

Проходя ночью по набережной Невы, слышны частые залпы со стороны Петропавловской крепости. Там то же.

И кого расстреливают? Всех. Мужчин, женщин, детей, дворян, купцов, студентов, гимназистов, рабочих, приказчиков, чиновников, офицеров, солдат, мужиков… Всех, кто не так сказал, и кто ничего не говорил, но зато кто-то слышал его, а может быть и вовсе ничего и не слышал. Террор…

Отец боится сына. Жена мужа. Всё вывернуто на изнанку. А товарищ Зиновьев-Апфельбаум говорит, смеясь: «Вывешу я завтра декрет прийти всем на Марсово поле, чтобы быть выпоротыми — и придут, а если кто не придет — представит медицинское свидетельство».

4-е марта. Петроград.

На окраинах России в Архангельске, Нарве, Ростове-на-Дону, в Сибири живут настоящие русские люди. Существуют, по-видимому, мощные армии, как русские, так и иностранные[115].

Они, эти люди, не многочисленны, но вероятно сильны духом, желанием победить большевиков и восстановить единую Великую Россию.

Они забыли, наверное, все партийные распри и слились в общем крике, в общем вопле: «долой большевиков»![116] Это их вера, их единственное желание.

У них частная собственность, свободная торговля, свободная личность, законы, право, а, следовательно, и отсутствие голода.

Так предполагаем мы, пребывающие в красном терроре и наши неясные предположения превращаются в уверенность, в веру.

Ведь и они пережили и знают, во что обращена Россия. И хочется помочь этим «белым», перейдя в их ряды, или вредить «красным» в их собственном тылу, забывая террор, опасности, дабы возвратить себе Родину и спокойную жизнь.

Кажется, что столькому научились все русские, что в деле возрождения Родины не могут уже быть допущены коренные ошибки прошлого.

6 марта.

Живешь среди ужаса, террора, голода и разрушения и думаешь постоянно, как бы удрать от большевиков, как бы принести пользу России. И кажется, что в любую минуту с радостью и со злобным лихим порывом полез бы вместе с белыми прямо на действующий большевицкий пулемет, сжимая в руках «свою» винтовку, истребляя безжалостно, но без чувства мести, попадающихся коммунистов, врагов и палачей русского народа.

Это не месть, это правосудие. Это не произвол — это возврат к порядку. И до того эта идея, это возмущение перед терпимым унижением овладевает всем существом, всеми мыслями, что чувство самосохранения совсем замирает. Только бы освободиться. Только бы увидеть, наконец, желанный день конца и бегства красных палачей. Но как «удрать», когда передвижение в совдепии без командировок запрещено.

Совершенно случайно узнал, что один знакомый моего отца состоит в белой организации в Петрограде. Он участвовал в знаменитом «ледяном походе» и приехал опять в советскую Россию, чтобы работать против коммунистов, будучи членом их партии…

Мне кажется, что «белые» и состоят из таких людей[117]. Я просил отца познакомить меня с ним, передав ему, что я хочу быть полезным белым и России.

8 марта 1919 года, Петроград.

Сегодня меня мобилизовали в красную армию, как бывшего офицера, но сказали, что вызовут по мере надобности и отправят на фронт, но утешили, что пехотных офицеров им сейчас не нужно, а потому я пока могу жить в Петрограде, но уже окончательно лишаюсь права выезжать из города, даже по командировкам от советской гражданской службы, если я на таковой состою.

Таким образом я получил и соответствующую бумагу от красного штаба Петроградского укрепленного района (площадь Уриц кого, то есть бывшая Дворцовая площадь). Хочешь, или нет, а поезжай воевать и рисковать жизнью за какую-то кучку жидов и негодяев, которых ненавидишь всеми силами души.

Ильич, Ильич! Где же