Если вы ни разу не убивали слона копьем (лично я пока не пробовал), вы по достоинству оцените навыки и ловкость этих людей. Наверное, мы никогда точно не узнаем, какими приемами они пользовались: устраивали засаду у водопоя (многие скелеты найдены во влажных областях), сбрасывали с обрывов или заманивали в болота? Человек даже мог полуодомашнить мамонтов, хотя это маловероятно.

Но как бы все ни происходило, люди точно не делали это поодиночке. Сотрудничество — вот безусловный ключ к их успеху. Практика делиться мясом не просто поощрялась — ей невозможно было помешать. Мертвый мамонт был, по сути, общественной собственностью.

Возникает уже знакомая нам проблема. Зачем присоединяться к охоте? Почему не появиться с беззаботным видом как раз в момент разделки туши и не угоститься кусочком? В конце концов, охота на мамонтов должна была быть крайне опасной. Ни один человек не имел достаточно веских причин вступать в борьбу с громадным животным, если не был уверен, что получит долю от добычи другого. Он рисковал бы жизнью ради общего блага. Как древние охотники досовременной эры решали эту проблему, мы едва ли когда-нибудь выясним. Полагаю, они ее не решали вообще, и мамонты спокойненько разгуливали, занимаясь своими делами. Едва ли их беспокоили неандертальцы, населявшие Евразию в течение большей части ледникового периода. Не случайно, думаю, наиболее страстные охотники на мамонтов появились 30 тысяч лет назад, а то и меньше. Ибо примерно 50 тысяч лет назад — скорее всего, где-то в Северной Африке — случилось нечто очень-очень важное.

Человек изобрел копьеметалку — первое метательное орудие, далекого предка лука и стрелы. Копьеметалка, подобно пружине, накапливала энергию и сообщала дополнительный импульс маленькому копью (дротику), которое отныне можно было бросать с безопасного расстояния. И вот, впервые за всю историю, группка мужчин смогла окружить мамонта и знать наверняка, что никто не станет отлынивать. Проблема халявщиков решилась сама собой: опасная большая добыча превратилась в мишень96.

По-настоящему серьезная охота на крупную добычу, вероятно, началась именно с изобретения копьеметалки, которое имело глубокие социальные последствия. Мамонт — животное достаточно крупное, чтобы его хватило для прокорма большой группы людей. Оно настолько большое, что делиться им просто необходимо. Туша, по сути, теперь является не частной собственностью добывшего ее человека, а общественной. Она принадлежит всей группе. Охота на крупную добычу не только позволяет делиться, но и способствует этому. Отказывая голодному человеку в куске убитого вами мамонта, вы здорово рискуете — учитывая, что он вооружен копьеметалкой. Вот так охота на крупных животных впервые познакомила человечество с общественными благами.

Здесь необходимо сделать небольшое семантическое отступление. Я использовал термин «реципрокность» так, будто его значение совершенно ясно, хотя на самом деле слово это весьма и весьма скользкое. В рамках стратегии «Око за око» оно означает поочередный обмен схожими услугами. Антропологи же много десятилетий используют слово «реципрокность» в несколько ином смысле. Для них оно означает одновременный обмен различными услугами. Когда летучая мышь-вампир делится кровью с соплеменницей, она ожидает, что ей ответят тем же, но позже. Когда владелец магазина отдает мешок сахара покупателю, он ожидает деньги сразу же.

На первый взгляд, это различие — чрезвычайно тонкое, граничащее с педантизмом. Однако, по моему глубочайшему убеждению, оно является ключевым для этой и всех последующих глав. Два человека могут прибегать к реципрокности первого типа только при достаточно необычных обстоятельствах. В этом случае судьба должна сперва предоставить одному некое временное преимущество, в котором нуждается другой, а затем изменить ситуацию на прямо противоположную — причем каждый должен помнить об обмене. Намного легче вообразить реципрокность второго типа, при которой один располагает излишком, который может обменять на иную валюту у другого. Долг гасится немедленно, и возможностей для мошенничества гораздо меньше. Представьте, что вы вносили бы деньги за сахар в магазине лишь спустя какое-то время.

Не забывая об этом различии, переходим к спору, разгоревшемуся между Кристен Хоукс и Кимом Хиллом — о том, почему охотники-собиратели делятся мясом друг с другом. Хилл утверждает, что все дело в реципрокности, при которой делящийся получает некую непосредственную плату за свою щедрость. Хоукс же считает, что награда гораздо более эфемерна и что в обмен на заботу об интересах общества делящийся, как правило, стремится получить социальное признание. В этом отношении он сродни филантропу викторианской эпохи, мечтающему о рыцарском звании. Обе точки зрения не так уж далеки друг от друга. Однако спор заслуживает подробного рассмотрения, ибо проливает свет на значение слова «реципрокность».

Прежде всего, дискуссия касается народа хадза, населяющего лесистую саванну к югу и востоку от озера Эяси в Танзании. Как и гуаяки, хадза живут на границах сельскохозяйственного мира, периодически принимая в нем участие в качестве наемных рабочих, но, в целом, предпочитая следовать собственной старой традиции добычи мяса охотой, а растительной пищи — собирательством. Несмотря на уговоры правительства и миссионеров, многие по-прежнему являются (или вновь стали) полноценными охотниками-собирателями. Женщины Хадза добывают пищу так же, как представительницы гуаяки или кунг: выискивают корнеплоды, фрукты и мед. Последний, как правило, изымают у колоний диких пчел, найденных мужчинами во время охотничьих вылазок. Зато мужчины Хадза, в отличие от представителей гуаяки и кунг, с луками и стрелами отправляются убивать действительно крупных животных — обычно, антилоп и жирафов. В последних есть огромное количество мяса — намного больше, чем может съесть или сохранить на африканском солнце один человек. Таким образом, у удачливого охотника нет особого выбора — он должен отдать мясо друзьям. Последние, естественно, остаются в выигрыше. А значит, вопрос, которым должен задаваться всякий охотник — с какой такой стати он вообще отправился на охоту? С чего вдруг такое бескорыстие? Ведь прежде, чем убить жирафа, он наверняка охотился несколько месяцев, хотя, если бы ставил силки, мог спокойно ловить цесарок несколько раз в неделю. Тогда вся добыча могла бы остаться в семье, и ему не пришлось бы делиться с соседями97.

Кристен Хоукс попросила мужчин хадза ловить мелкую дичь — например цесарок, — используя силки и ловушки. Мяса они стали добывать меньше, зато отныне были обеспечены пропитанием на многие дни вперед. В среднем, промышляя крупную добычу, охотники возвращаются с пустыми руками в 99 случаях из 100. На этом основании Хоукс сделала вывод: разумный мужчина Хадза, заинтересованный исключительно в благополучии своих детей, обязательно пристрастится к расставлению силков, ибо так он мог быть уверен, что на тарелке у его семьи мясо будет почти всегда. Подобный расклад точно понравился бы ей гораздо больше, чем полтонны бифштекса раз в шесть месяцев. Но хадза ожиданий не оправдали, и Хоукс стремилась понять, почему.

Более того, поскольку любой убивший жирафа фактически делится мясом со всеми, разумный человек просто сидит дома и ждет известий о том, что какой-то более сознательный его соплеменник притащил в лагерь еду. Чем больше туша, тем меньше (в процентном соотношении) достанется от нее охотнику. Но хадза упрямы. Они продолжают выслеживать крупных животных, большую часть которых все равно придется отдать. Откуда же такая щедрость?