— Да я не хочу сейчас, — сказал Джиггс. — Потом пожую. Взяться бы уже…

— Нет, — сказала женщина. — Роджер, не…

— Пошли, позавтракаешь с нами, — сказал Шуман.

Джиггсу почудилось, что он долго-долго уже стоит в ярко дымчатом солнечном свете, ощущая легкое побаливание в челюстях и по контуру рта, хотя на самом деле, скорее всего, это длилось не так долго, и голос его, как бы то ни было, звучал нормально.

— Ладно, — сказал он. — Уговорил. Клапаны, они же не мои, в конце-то концов. Не мне в три на них в воздух подыматься.

В круглом зале не было ни души, в ресторане тоже, если не считать их самих.

— Я только кофе, — сказал он.

— Позавтракай как полагается, — сказал Шуман. — Слышишь?

— Я не голодней сейчас, чем там, у столба фонарного, две минуты назад, — сказал Джиггс. Голос по-прежнему был в норме. — Я согласился зайти, только и всего. Что есть буду, не обещал.

Шуман смотрел на него сумрачно.

— Слушай меня, — сказал он. — Ты за утро сколько раз прикладывался — два, три? Поешь чего-нибудь. А вечером, если захочешь, я те же две-три порции тебе обеспечу. Захочешь — хоть в стельку можешь вечером. Но сейчас клапаны.

Джиггс сидел совершенно неподвижно, глядя сперва на свои лежащие на столе ладони, затем на руку официантки, упертую локтем в стол подле него и окольцованную по запястью четырьмя дешевыми вулвортовскими браслетами, на малиновый блеск ее ногтей, словно бы тоже купленных в магазине и со щелчком надвинутых на кончики пальцев.

— Понял, — сказал он. — А теперь ты меня слушай. Тебе какого надо механика? Который пособляет тебе с клапанами, пусть даже пару раз с утра приложился, или такого, который поверх выпивки набил брюхо жратвой и дрыхнет себе в углу? Ты просто скажи мне, какого тебе надо, и такой у тебя будет. Потому что послушай меня. Я хочу кофе, и все. Я даже не требую, я просто тебя прошу. Просьбу уважить надо.

— Хорошо, — сказал Шуман. — Тогда только три завтрака, — сказал он официантке. — И два кофе еще… Черт бы его взял, этого Джека, — сказал он. — Ему ведь тоже есть надо.

— Да в ангаре он, где же ему быть, — сказал Джиггс.

Они и правда нашли его в ангаре, хотя не сразу. Когда Шуман и Джиггс вышли в комбинезонах из инструментальной и встали за сетчатой дверью, чтобы дождаться женщину, которая переодевалась после них, первым, что они увидели, было пять или шесть фигур в таких же комбинезонах, толпящихся вокруг двойной доски, которой вчера еще здесь не было, установленной точно по центру ангарных ворот, — большой доски с крупно намалеванным от руки текстом, повелительным, в ощутимой мере шифрованным и на данный момент невнятным, как будто слова были произнесены через репродуктор:

УВЕДОМЛЕНИЕ

Всем участникам состязаний, всем пилотам, парашютистам и иным лицам, претендующим на денежные призы в ходе воздушного праздника, собраться сегодня в 12 часов дня в кабинете директора. Отсутствие будет сочтено выражением согласия с решениями организационного комитета соревнований.

Пока Шуман и женщина читали, другие молча смотрели на них.

— С какими решениями? — спросил один. — К чему это все? Знаешь, нет?

— Не знаю, — ответил Шуман. — Джек Холмс уже пришел? Кто-нибудь видел его сегодня?

— Вон он, — сказал Джиггс. — У машины, я же говорил. — Шуман посмотрел в дальнюю часть ангара. — Уже снял капот. Видишь?

— Вижу, — сказал Шуман и тут же двинулся к самолету. Джиггс, почти не шевеля губами, обратился к стоявшему ближе всех:

— Полдоллара можешь мне одолжить? Вечером отдам. Только быстро.

Он взял монету; схватил ее; когда Шуман дошел до самолета, Джиггс уже почти догнал его. Парашютист, сидевший на корточках под мотором, глянул на них коротко и не прерывая манипуляций, как мог посмотреть на тень от бегущего по небу облака.

— Завтракал? — спросил Шуман.

— Да, — сказал парашютист, больше не поднимая головы.

— На какие шиши? — спросил Шуман.

Парашютист как не слышал. Шуман вынул из кармана деньги — последнюю долларовую бумажку, три монеты по двадцать пять центов и несколько пятицентовиков — и положил две по двадцать пять на моторную раму у локтя парашютиста.

— Поди кофе выпей, — сказал Шуман. Но парашютист, копавшийся в моторе, будто не слышал. Шуман стоял, глядя ему в затылок. Потом локоть парашютиста задел моторную раму. Монеты зазвенели по бетонному полу, Джиггс живо нагнулся и вновь выпрямился, протягивая деньги, прежде чем Шуман успел шевельнуться или заговорить.

— Вот они они, — сказал Джиггс негромко. За десять футов его уже не было бы слышно: неистовство, триумф. — Вот они они. Считай. Считай и ту сторону, и эту, чтобы уж наверняка.

Больше они не разговаривали. Они работали тихо и споро, как цирковая группа, с той экономией движений, что присуща натренированным и слаженным командам, а женщина подавала им необходимые инструменты; им даже и не надо было обращаться к ней, называть инструмент. Теперь легко стало, как тогда в автобусе; только и дела, что ждать, а клапаны тем временем снимались один за другим и выкладывались на верстак длинной аккуратной цепочкой, а потом, само собой, настал тот самый момент.

— Уже, наверно, почти двенадцать, — сказала женщина. Шуман окончил манипуляцию, которую начал. После этого взглянул на часы и встал, разминая затекшую спину и ноги. Потом посмотрел на парашютиста.

— Готов? — спросил он.

— Умываться и переодеваться не будешь? — спросила женщина.

— Не буду, — сказал Шуман. — Вдвое больше времени уйдет. — Он опять вынул из кармана деньги и дал женщине три двадцатипятицентовика. — Когда Джиггс кончит снимать клапаны, сходите с ним перекусите. И не пытайся, — он посмотрел на Джиггса, — без меня орудовать микрометром. Вернусь — сам займусь. Можешь пока почистить нагнетатель, а там как раз мы и придем. — Он опять посмотрел на Джиггса. — Ты наверняка уже проголодался.

— Да, — сказал Джиггс. Он не прерывал работу и не смотрел, как они уходили. Он сидел под мотором на корточках враскоряку, напряженный, как спица зонтика, ощущая затылком взгляд женщины. Он говорил теперь без ярости, без триумфа, без звука: «Иди, проваливай. Тебе меня не остановить. Хоть промеж ног меня зажимай, остановишь на минуту разве, не больше». Он не называл женщину мысленно ни Лаверной, ни как бы то ни было еще; пока он снимал нагнетатель, она, глядящая ему в затылок и понятия не имеющая, что уже побеждена, была для него быстро блекнущим остатком от некоего обобщенного «они» или «оно».

— Так хочешь ты есть или не хочешь? — спросила она. Он не отвечал. — Давай сандвич принесу. — Он безмолвствовал. — Джиггс, — сказала она. Вскинув