2

Когда-то я сам был склонен судить людей, о которых ничего толком не знал, по тому, что они оставили после себя. Мне казалось, что я способен понять, что оставил после себя тот или иной мистик. И если его Работа как бы повисала в воздухе и непонятно было, как стать таким же, как он, то это значило, что она не очень-то удалась. Нет сомнений, что этому способствовали книги Ошо, в которых он критиковал всех и вся; для неокрепших и закомплексованных умов свержение авторитетов всегда кажется очень привлекательной затеей. Впрочем, и Работу самого Ошо я не считал очень-то удавшейся, потому что всех его «достигших» учеников, с которыми мне довелось пообщаться, я бы не отнес к примерам того, каким должно быть достижение Истины или Любви. Все они не имели индивидуальности, а именно того, что и обретает человек, достигший духовной реализации. Все они паразитировали на наследии Ошо – на его практиках, словах (благо их он оставил более чем достаточно) и его подходе к жизни, добавляя к нему свое, как правило, довольно примитивное «понимание».

Благодаря речам Ошо, под впечатлением которых я находился довольно долго, Работа Гурджиева мне тоже казалась неудавшейся, хотя я не знал даже приблизительной ее цели. Всем искателям кажется, что главная задача любого Мастера – прокладывать путь для тех, кто пойдет за ним, и всем невдомек, что Путь для себя придется прокладывать тебе самому и максимум, что может сделать Мастер, – это подготовить тебя к прохождению своего собственного Пути. Да, Мастер – это дверь, да, Мастер олицетворяет собой Путь, но, вступив на него, ты начинаешь свое собственное путешествие. Помощь Мастера неоценима, но пройти предлагаемый Путь можешь только ты, и опыт твой все равно станет только твоим и вполне уникальным. Никто не сможет сделать за тебя того, что ты должен сделать сам.

Мир устроен так, что почти все в нем противостоит Работе мистика, а потому она практически никогда не может быть успешной с точки зрения обычного человеческого представления об успехе. Тем не менее они работают, и сейчас я понимаю, что для многих из них не является главной целью оставить после себя удобоваримое учение или же целую школу последователей, возглавляемую «законным» наследником этого учения.

Как и многие другие искатели, о Гурджиеве я узнал из книги Успенского «В поисках чудесного». Прочитал я ее в начале 1993 года, и она произвела на меня весьма сильное впечатление. В первую очередь, конечно, впечатлял сам образ Гурджиева, нарисованный Успенским, – образ человека Знания, имеющего совершенно неординарные взгляды на все вещи; человека, владеющего невероятными способностями и силами, и вообще того, кто находится на совершенно ином уровне бытия по отношению к остальным. Если не брать во внимание содержание учения, излагаемого Успенским в своей книге, то одного образа Мастера уже хватало для того, чтобы захотеть стать таким же сильным и мудрым, как он. Причем большинство тех, кто идет в современные гурджиевские группы или кто заинтересовывается его учением, в первую очередь тянутся к образу Гурджиева, созданному и Успенским, и другими авторами мемуаров с названиями вроде «Непостижимый Гурджиев». К Гурджиеву, как правило, притягиваются те, кто ищет силу, и в меньшей степени – те, кому хочется создать в своих умах красивую, мистически обоснованную и притом непротиворечивую картину мира. Его идеи до сих пор остаются вполне оригинальными, хотя (да простят меня его последователи!) в массе своей не очень полезными с практической точки зрения. Точнее, попытки их применения на практике заводят людей в тупик размышлений и вообще в бесконечное умствование. Как, в конце концов, это произошло с самим Успенским.

Мне, конечно же, захотелось силы. Знание, которое излагал Успенский, в целом было интересным, но значительная его часть на тот момент для меня не имела почти никакого значения. Я искал того, чего ищет каждый настоящий искатель, – не описания законов мира, которые хоть и давили на меня, но сделать с ними все равно нельзя было ничего, – мне нужны были конкретные рецепты продвижения к тому состоянию бытия, которым обладал Гурджиев. Их нигде не было, но, как я понимаю сейчас, и быть не могло.

Существует множество ситуаций и состояний, которых нельзя понять умом; их можно только пережить, а ум потом подберет некие слова для описания пережитого. Вера в силу ума или, если угодно, разума очень распространена среди современных атеистически обусловленных людей. Им кажется, что можно понять все, что хорошо разъяснено, и поэтому интеллектуалы обычно живут иллюзией понимания в том, что касается внутренней работы и мистического опыта. И судьба, и опыт Гурджиева были слишком уникальными, чтобы пытаться передавать их словами, к тому же его Работа требовала привлечения к себе внимания, и таинственность Учителя и источника учения были частью замысла по ее воплощению. Описывать упражнения, которыми занимался Гурджиев в разных местах под руководством разных людей, было бессмысленным в силу того, что они должны были выполняться под руководством; к тому же тогда еще была сильна тенденция скрывать практики и знания от непосвященных. Мистический Путь был уделом избранных, и это подчеркивалось внешней секретностью деятельности суфийских орденов и секретностью их практик. Теперь многие знания стали открытыми, и в силу этого их немедленно извратили, а мистический Путь как был уделом избранных, так и остался.

При этом Гурджиев не был Учителем мистического Пути, хотя, несомненно, являлся Мастером, но цель его работы с западными людьми была иной. Он сам об этом писал, но люди обычно не склонны воспринимать всерьез то, что им не нравится, поэтому мало кто поверил тому, что его целью было продолжение исследования психологии человека. Западного человека, добавлю я от себя. При этом нельзя сказать, что к моменту начала своей Работы в России и потом на Западе Гурджиев не знал психологии человека. Он понимал ее прекрасно, что абсолютно ясно следует из его опубликованных бесед с учениками и даже из той же книги «В поисках чудесного». Значит, его задачей было не столько исследование психологии, сколько изучение особенностей обусловленности западных людей, их типичных психоэмоциональных реакций и возможности проведения Работы с ними.

3

Первое, что поразило меня в книге Успенского, – утверждение Гурджиева о том, что все люди являются машинами. Вся моя обусловленность восстала против этого, и до сих пор помню, в каком сильном возмущении я пребывал несколько часов кряду. Когда же я успокоился, мне вдруг открылась истинность слов Гурджиева, и я как бы увидел себя со стороны – молодого человека, живущего во власти привычек и невротических реакций, склонного обижаться по всякому поводу и зависящего от самых разных внешних влияний. Я понял, что Гурджиев весьма точно описал мою ситуацию, в которой я был пленником своих механических реакций, и потому меня вполне можно было назвать машиной. Это открытие очень меня отрезвило, и дальше я стал читать с удвоенным интересом и прилежанием. Безусловно, книга Успенского содержала в себе множество откровений, но вторым сильным впечатлением (и крайне полезной информацией) стало для меня то место, где описывалась практика осознания себя. Образ обоюдоострой стрелы, направленной вовне и внутрь себя одновременно, помог понять мне как по-настоящему начать осознавать себя. До этого я читал об осознанности у Ошо, но из прочитанного никак не мог понять, как ее практиковать. Книга Успенского очень мне в этом помогла, и с того момента осознание себя (или самовспоминание) стало моей главной практикой.