– Куда боги смотрят?! Почему не убьют гадину?!

– Ты потише, насчет богов-то…

– Еще услышат…

– Что с Химерой делать, то у богов на коленях. Им виднее.

– У тебя, небось, совета не спросят…

⁂

Я больше не слушал. Химера возвращается: опять и снова. Прилетает из Ликии. Это все, что нужно знать.

«Убью. Я тебя убью.»

Обещать не значит выполнить. Я видел, каково чудовище в ярости. Что может ей противопоставить Гиппоной, сын Главка? А если не Главка, если кого-то неизвестного, давно забывшего о том, что у него в Эфире есть сын – тем более, что?!

«Победу в битве, – напомнил дедушка Сизиф, – приносят не только сила и храбрость. Ум и хитрость не менее важны.» Мне никогда не стать сильнее Химеры. Храбрее? Никогда. Значит, мое оружие – ум и хитрость. В каких арсеналах хранишься ты, оружие?

Сама мысль о победе – разве это не химера?!

– Ты умеешь смотреть краем глаза?

Кимон спрашивал шепотом, не разгибаясь и не поднимая головы. Как будто и не со мной разговаривал. Так, бормотал что-то себе под нос.

Я сам вызвался проводить его. Тут идти-то всего ничего, странник и без провожатого разобрался бы. Если уж он от самого Пилоса топает и не заблудился! Но мне хотелось напоследок послушать еще разок про невиданные земли, вот и навязался в проводники. Кимон не возражал. Мы уже почти добрались до торной дороги. Рассказ о путешествии на Родос, о тамошних диковинах, об искусниках-телхинах[49], чье мастерство граничит с колдовством, также подошел к концу. Кимон присел вытащить камешек из сандалии – и вдруг…

Что случилось? За нами следят?!

– Справа. Осторожно, не спугни.

Стараясь двигаться без спешки, я присел рядом со странником. На всякий случай нашарил камень поувесистей, сжал в пальцах. Камень сразу придал мне уверенности. Если что, не промахнусь! Таким подарком промеж глаз – никому мало не покажется! Вот теперь можно и повернуть голову. Чуточку, самую малость. Что там у нас по правую руку?

Почудилось: вяз, растущий шагах в сорока́, двоится. Словно у дерева объявился маленький близнец. Или сын…

Не сын, а дочь!

Волосы ее – крона древесная. Буйные, густые – зелень с осенней прожелтью. Она куталась в них, как в женский тканый пеплос[50]. Нет, она даже не куталась! Листья-волосы сами лежали на гладких плечах и маленькой, почти мальчишеской груди, притворяясь накидкой. Кожа ее – гладкая молодая кора. Руки ее – гибкие ветви. Лицо…

Как у статуи в храме. Не мраморной, нет! Деревянной. Живое лицо, только… Богини в святилищах, из какого дерева их ни вырежи, все равно были точными копиями красивых женщин. А эта… Крылось в ней что-то нечеловеческое. Я не смог бы сказать, что именно.

Кажется, я забылся. Уставился на нее в упор. Больше того, она на меня тоже уставилась во все глаза. Побледнела, прижалась к стволу. Она что, живого мальчишку никогда не видела? Или у меня рога выросли?! Ветер взметнул опавшую листву под вязом – и вот уже нет ее. Ушла в дерево, спряталась. Да и ветра-то никакого не было, почудилось.

Из-за поворота донесся шум: перестук копыт, скрип колес, голоса. Может, это не я ее спугнул?

– Дриада! – с восторгом выдохнул я. – Это ведь была дриада, да?

– Гамадриада, – уточнил Кимон.

– А в чем разница?

– Если дерево погибнет, дриада продолжит жить. Другие деревья дадут ей кров и силы. Гамадриада умирает вместе со своим деревом.

– Умирает? Как же так?!

Кимон пожал плечами:

– Как все смертные. Мы живем меньше, она дольше. Вот и вся разница.

– Но она же… она…

Я не мог подобрать нужных слов. Неужели такая красота когда-нибудь умрет?! Ее вяз, конечно, еще не старый, крепкий, но…

– Не человек? Другой породы?

– Да!

– Если кто-то живет, он умирает. Все остальное, мой мальчик, лишь дополнения к этому закону. Для муравья, например, ты бессмертен.

На дорогу выкатились повозки с зерном, влекомые быками. Быки ступали тяжко и неторопливо, возницы покрикивали на них – не рассчитывая, впрочем, на результат. Скрипели колеса. Все было сонное, обыденное, сто раз виденное…

Человеческое.

Рядом, в молодом вязе с кудрявой шевелюрой, пряталось самое настоящее чудо. Смертное чудо. Как быки, как возницы, как Кимон, сын Аристида…

Как я сам.

– Прощай, Гиппоной, сын Главка. Может, еще свидимся.

Кимон шагнул к повозкам, намереваясь продолжить путь с ними. Не оборачиваясь, он помахал мне рукой. Я помахал в ответ. Стоял, глядел вслед, пока быки, возницы и странник не скрылись из виду. Перевел взгляд на вяз.

Нет, гамадриада больше не показывалась.

Вот растет себе дерево, думал я, возвращаясь обратно. Живет в нем красавица с волосами-листьями. А тут прихожу я с топором… Ладно, я такого ни за что не сделаю! Приходит кто-то другой. Пришел, срубил. И нет красавицы?

Вот так просто?!

Была б она дриада, перебралась бы в другое дерево. Жила бы дальше! А если другого дерева нет? Если вокруг все деревья вырубили? Если все на свете деревья вырубили?! Что тогда? Наверное, Кимон не врал нам и про кентавров. Гамадриаду я ведь своими глазами видел! А расскажу – Алкимен меня на смех поднимет. Скажет, что сочиняю. Вот так и Кимон. Он нам чистую правду, а мы…

Отчаянное ржание вышибло из моей головы всю философию. Всю-всю, до последней дурацкой мыслишки. Ржание, храп, дробный топот. Кентавры?! Разум подсказывал затаиться и оглядеться. Не успев согласиться с его доводами, я ломанулся вперед, на звук, через кусты орешника. Гибкие прутья не преминули отхлестать меня за такую бесцеремонность: досталось и рукам, и щекам.

Так мне, дураку, и надо.

В табуне ходило полсотни голов: кобылы, мерины, жеребята, молодняк. И вожак, царь и бог Агрий: серый в яблоках, свирепей льва. Кобыл он держал кучно, в центре табуна, а молодых жеребчиков отгонял подальше. Едва горячие юнцы входили в возраст и начинали козлить где ни попадя, соперников Агрия уводили из табуна, во избежание лишнего кровопролития. Впрочем, уводили не всех, чтобы в вожаке кровь не застаивалась. Весной, в период случки, без драк не обходилось, но это дело обычное.

Молодежь собирала вокруг себя новые табуны. Иные шли на продажу или в дворцовые конюшни. Упряжных лошадей всегда не хватало, а Эфира славилась своими конями даже за морем. Еще Эфира славилась мотовством и развратом, но об этом я узнал позже. Пословицу «Не всякому дано побывать в Эфире!» я понимал как похвалу родному городу. Ее истинный смысл – «Дорогие удовольствия не всем доступны!» – был скрыт от ребенка.