Но пока у меня были другие заботы. Натянув тетиву арбалета, выбрал бронебойный болт, смазал его острие салом, уложил и зафиксировал его металлической пластиной, спусковую ручку — предохранителем. Затем тщательно смазал салом острие метательного копья. Выйдя на вершину холма и оказавшись сзади и чуть левее дозорных, я начал самую трудную часть сближения.

За звуки можно было не переживать: ветер посвистывал в траве, моих шагов услышать было невозможно. Но на таком расстоянии опытный воин слышит не только ушами — он чувствует твое напряжение, агрессию, желание нанести удар. Поэтому для успешного выполнения задачи мне нужно было полное слияние с этим полем. Колышась вместе с травой, двигаясь вместе с ветром, наполниться этим вечным ритмом степи, излучать беспредельность просторов, их вековой покой и неизменность. Какая-то удаленная часть моего сознания бесстрастно зафиксировала, что до ближайшего противника осталось не более десяти — двенадцати шагов. Уложив копье на землю и опустившись на правое колено, левая нога согнута, прижимаю арбалет к плечу, пальцем правой руки проворачиваю предохранительную планку, при этом медленно разворачиваюсь в направлении дальнего дозорного. На нем сверху надета накидка из козьих шкур, в которой прорезана дырка для головы, бока не зашиты. У мексиканских индейцев такая одежда, кажется, называется пончо. Видно, что под накидкой на нем кожаный панцирь, обитый металлическими пластинами. До него шагов двадцать пять — тридцать. Ловлю в прицел его левый бок, там, где его левая рука касается туловища, сантиметров на двадцать ниже плеча, и отсутствует металл.

Плавно нажимаю спусковую ручку. Время замедляется, события отпечатываются в сознании, как кадры слайд-фильма. Бросаю арбалет и, схватив правой рукой копье, с низкого старта бросаюсь в сторону второго дозорного, мой маскхалат взметается, как крылья, капюшон слетает с головы, и маскхалат подбитой птицей падает за моей спиной. Мечу копье в тот момент, когда его голова поворачивается в сторону товарища, которого выгнул предсмертной дугой болт, пронзивший его сердце. Лечу вслед за своим копьем, правой рукой выхватывая узкий кинжал.

Копье бьет в середину спины, чуть ниже лопаток, слышен звук металлического удара, копье входит неглубоко и вываливается, скорее всего, даже не пробив панциря, но сильный удар в позвоночник на какое-то мгновение ошеломляет противника и не дает развернуться. Он бьет ногами в бока своего коня, пытаясь уйти от меня, чтоб выиграть мгновение, которого ему не хватает, его правая рука обнажает саблю, но уже поздно. Моя левая рука хватается за край козьей шкуры, тело взлетает и оказывается за его спиной, а правая, еще в прыжке, втыкает кинжал в его правый глаз. Кинжал с противным хлюпающим звуком входит в глаз, пробивает затылок и упирается в стенку шлема. На мою правую руку брызжет что-то теплое и тягучее, как студень. Мертвый татарин заваливается влево, падая с коня, его загнутые вверх носки сапог застревают в стременах, и правая нога с размаху больно бьет меня в печень. Сползаю с крупа лошади, схватив ее за узду, делаю петлю, душась истерическим смехом, затягиваю ее на руке убитого: теперь лошадь далеко не убежит. Качаясь от крупной дрожи, что бьет мое тело, и истерического смеха, которого не могу унять, падаю на колени и исступленно тру правую руку о траву, пытаясь стереть все следы, а в голове заезженной пластинкой крутится мысль: «Пока живой был, ничего не смог, а как помер — дал ногой по печени». Понимая, что это последствия слоновой дозы адреналина, которую организм впрыснул в те две короткие секунды спринта, начинаю интенсивно приседать и подпрыгивать. Где-то через минуту меня начинает отпускать, и, еле волоча ноги от навалившейся усталости, бреду ко второму коню, за которым волочится его мертвый хозяин, также застряв своими загнутыми носками сапог в стремени. Привязываю лошадь за узду к ее мертвому хозяину и с ужасом понимаю, что мне нужно собраться и идти к тем трем пастухам и их табуну, иначе все пойдет коту под хвост. И выдвигаться нужно немедля: ждать казаков — только время терять. Шагом им езды минут пятнадцать, пока осмотрятся, пока выстроятся, за это время уже можно подобраться на нужную дистанцию.

Надев маскхалат, зарядив арбалет и подобрав свое копье, одолжил у убитых саблю и две стрелы. Выйдя на вершину холма, воткнул в землю саблю, а рядом положил две стрелы. Одну направил на табун и наткнул на нее отрезанную полоску от маскхалата, другую направил на шатер, в котором держали пленниц, и надел веночек, который сплел из нескольких стеблей, похожих на цветки. Взглянув на виднеющийся отряд, выезжающий из-за холма, привычно согнулся в поясе и в коленях и вновь окунулся в такой уже надоевший ритм осеннего ветра.

Казаки, выстроенные за вершиной холма в линию глубиной в три коня, именуемую «лавой», откровенно скучали, а оба атамана вместе с Сулимом и Иваном, присев перед вершиной холма в густую траву, напряженно вглядывались в сторону татарского дозора.

— Долго он добирается — заблудился, что ли? Стоим тут в открытом поле — не ровен час, татарский разъезд покажется. — Непыйводе это вынужденное бездействие давалось труднее.

— Так то ж тебе не на коне скакать: скрытно подобраться надо, — флегматично заметил Сулим.

— О, кажись, началось!

— Иван, что там деется, ты что видишь?

— Да сам не пойму, батьку, но, кажись, басурмане с коней попадали, а где Богдан — не разберу.

— Сулим, а ты что скажешь?

— Басурмане попадали, и Богдан вроде как упал.

— Неужто ранили?

— Да нет, вроде цел, теперь вон вроде вверх-вниз подскакивает.

— А чего он скачет, как козел?

— Так откуда я знаю, батьку? Может, знак нам подает?

— Так махните ему, чтобы не скакал зря. Казаки! Вперед шагом руш![11]Ехать шагом и не шуметь.

Добравшись до места и оставив казаков за склоном, атаманы и дозорные быстро обнаружили татарскую саблю, воткнутую на вершине холма, а рядом с ней две стрелы.

— А что это за знаки, батьку, ты их понял? — недоуменно спросил Сулим, разглядывая обе стрелы.

— А чего ж не понять, коли все ясно. Сулим, — задумчиво ответил Иллар, разглядывая татарский лагерь. — Смотри, Сулим, на этой стреле кусок Богдановой халамыды, значит, он пошел в ту сторону, к татарскому табуну, а на этой — веночек, значит, в том шатре бабы, полонянки сидят… — Иван с любопытством разглядывал лагерь, радуясь предстоящей схватке.

— Неужто он собрался табунщиков побить?

— Сучий хлопец, живым останется — или награжу, или нагаек всыплю, сам пока не знаю. Десятники! Живо все ко мне! Георгий, — Иллар повернулся к Непыйводе. — Твоя будет правая сторона, десяток посылаешь на правый табун, два десятка на лагерь. Прямо лучше не ходи — тут склон крутой, лошади разбег потеряют, басурманы с холма начнут стрелами сечь. Зайди с правой стороны, там склон пологий, а мы слева — так их на пики с двух сторон и наколем. Иван, отбери себе пять человек, тех, кто в добром доспехе и с лука на скаку добре бьет, вы поскачете прямо на склон, к тому шатру, где баб держат, постарайтесь охрану стрелами посечь, чтобы не вырезала полон. Остап, — обратился Иллар к Нагныдубу, — выдели пятерку казаков Сулиму — пусть идут с ним на левых табунщиков, а если Богдан без них справится, пусть едут вокруг холма в сторону леса. Если кто из татар туда побежит, пусть коней стрелами бьют, а татар на аркан, простого ратника на поле оставляют, а богатый да знатный шкурой своей дорожит. Сулим, как только Богдан чудить начнет, сразу знак нам давай, а сам с пятеркой к Богдану. Десятники, казакам скажите, тех, кто богато одет, пусть стараются на аркан взять: за мертвых откуп не дают. Все, с Богом, казаки, готовьтесь к бою!