Привычка жить в лесу заставляла блаженную Пашу не только летом, но и ранней весной и поздней осенью уходить из обители в поле, в рощи и там проводить по несколько дней в посте, молитве и телесных трудах. Как попечительная мать не забывала она и тех дивеевских сестер, которые по долгу послушания жили вне монастырской ограды «в миру». Познавая по дару прозорливости духовные потребности этих «мирских черничек», она часто навещала их и

руководила на пути спасения. Сестры глубоко почитали ее духовную опытность, с радостью принимали ее и просили погостить подольше.

К особенностям ее пути относилось стремление постоянно переходить с места на место. Еще прежде, когда настоятельница Дивеева, глубоко почитая Пашу, предлагала ей поселиться в обители, подвижница всегда отказывалась: «Нет, никак нельзя мне, уж путь такой, я должна всегда переходить с места на место!» Даже в старости Паша не сидела на одном месте, но путешествовала из одной кельи в другую, из обители в монастырские хутора, «на дальние послушания», в Сэров, на прежние свои излюбленные места.

Не имея здесь ни пристанища, ни источника земных благ и радостей, она своими словами (часто загадочными) и поступками (нередко странными) служила для инокинь Дивеева и его посетителей живым напоминанием о высшей цели жизни, обличая одних, утешая других, исправляя погибших, поддерживая слабых и малодушных, охраняя беззащитных! Испытывая всевозможные лишения, неизбежные в скитальческой жизни, она примером своей жизни призывала христиан заботиться более о едином на потребу, чем о тленных земных благах. Это была добровольная мученица, постоянно умиравшая для мира, плоти и диавола ради жизни во Христе.

Прасковья Ивановна обладала весьма типичной наружностью. Наружность эта бывала весьма разнохарактерна, смотря по настроению: то чрезмерно строгая, сердитая и грозная, то ласковая и добрая, то горько-горько грустная.

Архимандрит Серафим (Чичагов), прекрасно изучив эту замечательную подвижницу, говорил о ней: «От доброго взгляда ее каждый человек приходит в невыразимый восторг. Детские, добрые, светлые, глубокие и ясные глаза ее поражают настолько, что исчезает всякое сомнение в ее чистоте, праведности и высоком подвиге. Они свидетельствуют, что все странности ее, — иносказательный разговор, строгие выговоры и выходки, — лишь наружная оболочка, преднамеренно скрывающая величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание. Облекаясь иногда в сарафаны, она, как превратившаяся в незлобное дитя, любит яркие красные цвета и иногда надевает на себя несколько сарафанов сразу, как, например, когда встречает почетных гостей или в предзнаменование радости и веселия для входящего к ней лица».

Случаев прозорливости Прасковьи Ивановны невозможно собрать и описать. Положительно, она знала каждую мысль обращающегося к ней человека и всего чаще отвечала на мысли, чем на вопросы. В беспокойные для нее дни она без умолку говорила, но невозможно было ничего понять, ломала вещи била посуду, точно боролась с духами, волновалась, кричала, бранилась и бывала вся вне себя.

Рассказывали, например, что однажды зашла Паша к священнику села Алмасова, у которого в это время по делам службы был дьячок той же церкви; обращаясь к последнему, она сказала: «Господин хороший, приищи ты себе кормилицу». И что же? Дотоле совершенно здоровая жена псаломщика неожиданно захворала и умерла.

Один из окрестных крестьян при покупке известки в Сарове обманом взял несколько лишних пудов. Возвращаясь домой, он встретился с Пашей, и блаженная не преминула обличить его: «Аль богаче думаешь быть, что беса потешил! А ты живи правдой, лучше будет…»

Пришла раз к Паше девушка-крестьянка из села Рузина, Аксинья. Ей давно хотелось поступить в число инокинь, но она не решалась сделать этого важного шага без совета Паши, к которой привыкла относиться с глубоким почтением. Но Паша, не выслушав ее как следует, прогнала домой со словами: «Нет тебе, девка, дороги в монастырь».

Та послушалась, но через несколько времени, побуждаемая семейными обстоятельствами, вторично пришла к Паше проситься в монастырь. «Братья и келью поставят мне», — говорила она, думая склонить юродивую. Но та осталась непреклонной. «Глупая девка! Ты не знаешь, сколько младенцев выше нас», — сказала она просительнице и с этими словами легла на лавку и вытянулась. Ничего не поняв из ее слов, девушка огорченная ушла из кельи Паши, думая все-таки поступить в обитель. Но вот в скором времени умерла ее сноха-вдова, оставив после себя маленькую дочку. Аксинье волей-неволей пришлось остаться в миру, чтобы заняться воспитанием сиротки-племянницы. Так сбылось вещее слово Паши.

Мать Анфия, заведующая монастырской гостиницей, рассказывала о прозорливости Прасковьи Ивановны: «Когда наша мать настоятельница и игуменья Мария текущей зимой была тяжело больна, мы, сестры, сильно скорбели и опасались за конец болезни. Неоднократно мы спрашивали Прасковью Ивановну, выздоровеет ли наша мать-настоятельница, и она каждый раз говорила нам, что ее ждет скорое выздоровление. Предсказание Прасковьи Ивановны сбылось. Мать-настоятельница оправилась от своей тяжелой болезни, и опасность миновала».

Та же мать Анфия сообщила: «Когда у нас в монастыре сооружалась колокольня, архитектор нашел, что она построена неправильно и грозит своим падением. Работы были прекращены, что всех нас немало огорчило. Нас лишь утешала Прасковья Ивановна, говоря всем, что запрещение строить будет снято, колокольня достроится, и на нее будут подняты колокола. Это предсказание также в точности исполнилось».

Один из москвичей, посетивший в Дивееве с товарищами Прасковью Ивановну, сообщил: «Когда мы вошли в ее домик, нас встретила мать Серафима и молоденькая послушница. Они сообщили нам, что Прасковья Ивановна заперлась в своей крохотной келье, но она, может быть, скоро выйдет, и поэтому нас просили обождать. Мы стояли у входа в покой с матерью Серафимой, как дверцы кельи открылись и к нам порывистыми шагами вышла Прасковья Ивановна. Она была такой, как ее описал архимандрит

Серафим (Чичагов). Не обращая ни на кого внимания, она порывисто прошла и, обращаясь к художнику М., сказала, грозя пальцем: «Денежку не бережешь, по ветру пускаешь!» Сказав это, она, проходя к окну, перед которым стояла группа богомольцев, пожала мне руку, молча. Бросив взоры на стоявших на дворе богомольцев, она вновь устремила свои очи на нас и довольно долго вглядывалась в нас, как бы читая наши мысли. Становилось жутко. Но вот она по своей прозорливости прочла наши мысли: мы искренно жалели ее. Она немного постояла, как бы в полузабытьи, потом ее лицо просияло, и она на нас уже перестала смотреть сурово. Ее лицо стало радостно, она повеселела. Мы передали ей нашу лепту — на свечи. Это еще более обрадовало ее. Она стала резвиться, как дитя. Немного спустя, она опустилась перед распятием на колени и стала горячо