– Не знал, что у Сережи отец из деревни, - говорил на балконе Денис, стряхивая пепел на чахлый газон под окном.

– Он из Москвы, просто уехал туда, - ответил Иван. - Они мало общались.

Маша тоже вышла с ними на балкон. Все эти дни она держалась ближе к Ивану, это как-то успокаивало. Поездка в Москву оказалась совсем странной, и Маша сама не понимала, что будет делать дальше. Казалось, их свадьба, о которой Сережа говорил всем, кроме нее, в конце концов случилась, и она стала частью его большой семьи, их дома, "Нашего дома", и теперь они все вместе принимали ее в гостях, водили ужинать и обедать, знакомили с родителями.

Отец Сережи, Андрей Николаевич, оказался совсем не похож на сына: сухонький, с пристальным взглядом.

– А, Машенька, - прошептал он. - Сереженька мне говорил о тебе, говорил. Добро пожаловать в новую Россию, вот и свиделись.

Маша поцеловала старика в щеку, пахнущую табаком и старым, позабытым советским лосьоном для бритья, а Андрей Николаевич отвел ее в сторону, и начал осторожно выспрашивать, не будет ли внучка?, потому что он, конечно, понимает, от мертвого-то рожать кому захочется, но чтобы она не беспокоилась, он позаботится, заместо отца будет, Маша может в деревне родить, никто даже не узнает. Маше стало как-то нехорошо, она прошептала "нннет, ннет, что вы, какой ребенок", и Андрей Николаевич сразу как-то сник, пробормотал "ну ладно", отошел к другим старикам, они выпили еще водки, и Маша стала ловить на себе неприязненные взгляды, будто виновата в том, что даже не забеременела от человека, с которым ни разу ни спала.

Сели за стол, помянули Сережу, выпили. Маша оказалась рядом с Иваном, он, как всегда, молчал, только спрашивал иногда "Салату?", "Может, рыбы?", будто вспомнив ритуал советского детства, когда все собирались за большими столами в квартирах, а не шли в рестораны или кафе, где еду приносили официанты. Теперь - только поминки, память об ушедших, память об ушедшем времени, салат "оливье", красная рыба, "Столичная" водка.

– Я не понимаю, - говорила Света Мещерякова, - почему в крематории стоят иконы. Сережа был неверующим, он бы не позволил РПЦ приватизировать его смерть.

У нее был громкий, зычный голос и даже на поминках она не хотела его приглушить. Абросимов отвечал ей тихо, но Маша расслышала: "Наша смерть нам никогда не принадлежит, кто ее ни…" и угадала недослышанное - "приватизируй". Сколько таких слов появилось, пока ее не было в Союзе, то есть в России, сколько она пропустила. А на другом конце стола кто-то из друзей Сережиного отца вцепился в заплаканную Таню.

– Вот ребенок есть, это хорошо. А муж твой кем работает?

– Сейлом, - ответила Таня. - В смысле - продавцом.

– В магазине?

– Нет, на фирме. У нас.

– И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь на фирме, и отец его на фирме работает?

– У нас няня.

– Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей вокруг себя и видит?

Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово "просрали". Она встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с Елизаветой Парфеновой, финдиректором "Нашего дома".

– А вы, Лиза, что не идете есть? - спросила Маша. - Я порежу сама, вы сходите.

– Мне, Маша, что-то не хочется, - ответила Лиза. - Я лучше здесь побуду.

Маша впервые стояла рядом с ней и заметила сухую кожу вокруг глаз, чуть различимые веснушки. Говорят, у рыжих кожа стареет быстрее, подумала Маша. Интересно все-таки, сколько ей лет.

– Я бы с вами как-нибудь поужинала, - сказала Лиза, - если вы не возражаете.

– Да, конечно, - сказала Маша, - я знаю, вы были очень близки с Сережей. Наверно, даже ближе, чем я.

– Ну, вас он зато по-настоящему любил, - ответила Лиза и снова нагнулась над салатом, засверкал нож. - Я всегда на вечеринках резала салаты, - сказала она. - У меня в школе было УПК по кулинарии, нас там научили. Так что я и в этом профессионал. Некоторые, правда, жалуются, что очень мелко получается, зато быстро.

– Я всегда боюсь, Елизавета Марковна, что вы по пальцу себе попадете, - сказала Наташа. - Так мелькает.

Маша вернулась в комнату, где уже стоял несмолкаемый шум, как всегда на похоронах, где вдруг гости начинают спорить о чем-то постороннем, чтобы забыть, из-за чего собрались. Донесся резкий голос Федора Полякова: "Все просто: вы проиграли, мы выиграли. А пленных на этой войне тоже не берут, так что каждому свое", - и потом голос Ивана: "А Сережа и мертвый будет победителем". Света перед зеркалом в прихожей подкрашивала глаза.

– Я сваливаю, - сказала она Маше. - С меня хватит. Сережа все-таки был достоин других поминок.

Из комнаты вышел Абросимов, подошел к девушкам, как бы между делом спросил Свету - проводить? Он старался держаться небрежно, словно пытаясь вспомнить, как должен выглядеть мужчина, уверенный в своей силе, заранее равнодушный к "да" и "нет", но что-то выдавало его. Может быть, глаза - жалобные и просящие.

– Нет, не надо, - ответила Света. - В другой раз, милый, хорошо?

Она поцеловала его в щеку, улыбнулась Маше и вышла.

– Даже после смерти, - пробормотал Абросимов, - даже после смерти он ее не отпускает. - И тут словно только заметил Машу: - Ой, извини, я что-то много выпил сегодня. Я, пожалуй, минут через десять тоже пойду.

– Я понимаю, - сказала Маша и повторила вслед за Светой: - С меня хватит.

– Хочешь, пойдем вместе, выпьем где-нибудь кофе.

– Давай, - кивнула Маша, - пойдем, выпьем где-нибудь кофе.

Сидели в "Александрии" на Цветном, пили кофе, пытались говорить о чем-нибудь нейтральном, забыть чудовищные похороны. Маше одинаково неприятно было вспоминать толпу стариков, отвратительных в своем изгойстве, и самоуверенных богатых яппи, которые с презрением смотрят на людей, ограбленных тем же государство, что позволило им самим подняться. В Израиле все-таки проще: там даже получая много денег никогда не чувствуешь, что разбогател за счет ограбленных соотечественников.

– Анекдоты возвращаются, - говорил тем временем Вадим. - Долгое время в России не было анекдотов. Реально, как только началась гласность, кончились анекдоты, потому что сама реальность менялась так быстро, что не поспеть. А потом появились анекдоты про "новых русских", и все снова завертелось.

– А про Ельцина есть анекдоты? - спросила Маша.

– Конечно, - сказал Вадим. - Отлично помню, первый появился году в 96-м. Приходит к Ельцину старушка, говорит: "Подайте, Борис Николаевич!", а он отвечает: "Как я тебе подам, у меня же ни мячика, ни ракетки нет!". Его стали рассказывать, как раз когда Ельцин начал болеть, и я сразу понял, что вот оно, случилось: он превратился в Брежнева - больной, впадающий в маразм, герой анекдотов, глава великой державы.