Пока Семенов трясся на мягкой, обитой залоснившейся тканью полке вагона, он от корки до корки изучил брошюру, которую получил в штабе генерала Крымова «для ознакомительных целей», когда выписывал себе проездные документы. В брошюру было напихано множество всяких сведений — начиная от описания того, как становилась на ноги Персидская империя домусульманского периода и откуда взялись воинственные тюрки Альптечин и Себуктепга, Торгул-бек и Низам-Ольмольк, до рассказов о войнах Аги-Мохаммеда, сумевшего подмять под себя огромные территории» в том числе и Грузию. Ага-Мохаммед удивил Семенова своей жестокостью, жаждой проливать кровь — недаром про турок рассказывают разные страшные истории, о них есть что рассказать; он захватил город, в котором оборонялся его лютый противник Лютф-Али-хан — человек еще совсем юный, приказал бросить под ноги солдатам двадцать тысяч женщин, мужчин же, способных держать в руках оружие, — избить и ослепить. Аге-Мохаммеду было доставлено семь тысяч глаз. Глаза, выковырнутые из черепов, он принимал лично — поштучно и на вес.

— Во гнида! — не удержавшись, вслух прокомментировал прочитанное Семенов.

За окном тянулась зеленая земля, и ничто не напоминало о мрачной истории этих мест. Пели птицы, светило солнце. И летали бабочки.

Такого количества бабочек, как в полку, куда прибыл Семенов, он еще не видел — бабочки тут лепились даже к потным конским задам.

— Невидаль! — восхитился Семенов.

Наряду с обилием бабочек его удивило и другое: казаки в эту летнюю теплынь ходили в лохматых, с длинными скрутками-висюльками шерсти папахах. К чему в такую жару ходить в папахах, ведь самое удобное дело — фуражка? Семенов решил, что при первом же удобном случае спросит об этом у командира полка.

— Насчет папах — история простая, — сказал ему Оглоблин. — Из штаба фронта пришел приказ — перейти на летнюю форму одежды, казаки на легкое обмундирование перешли без возражений, а вот насчет папах — словно что-то заколодило: не сняли. Я к ним: «Содрать немедленно с голов эти бараньи курдюки! Ведь в фуражке и голова дышит, и живется легче — мозги не плавятся...» Они мне в ответ: «Это в папахе голова дышит, а в фуражке просто запекается, как тыква. Разрешите, господин полковник, носить папахи!» Пришлось посылать рапорт к главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу, чтобы тот разрешил. Великий князь хоть и посчитал это казачьим чудачеством, но смилостивился и разрешил.

Удивляли и незнакомые названия. Зенгян, Хурем-Абад, Хамадан, Хунсар, Султан-Абад, Боразджун, Вакиль-Абад, Джувейн Кух — не названия, а строчки из воинственной, сопровождаемой барабанным боем песни.

Городок Гюльчашан, в котором квартировал полк, был небольшой, ухоженный, хорошо прогретый солнцем, с красными черепичными крышами и белыми стенками узкоглазых турецких мазанок — окна в здешних домах были маленькие, как щели для стрельбы. «Для того, чтобы жара в дом не проникала, — понял Семенов, — летом здесь, говорят, такая жара стоит, что стекла в окнах плавятся».

Семенов больше любил холод, но тут вон какая вещь — люби не люби, а если грянет пятидесятиградусная жара и надо будет пойти в атаку на янычар[27], то расплавишься до костей, но в атаку пойдешь. Приказ есть приказ, военная судьба есть военная судьба.

Выстроив третью сотню на земляном плацу, загороженном от суховеев тутовыми деревьями, Оглоблин представил ей нового командира.

— Прошу любить и жаловать, — сказал он просто. — Для тех, кому это неведомо, хочу сообщить: за боевые успехи на германском фронте Григорий Михайлович Семенов награжден не только офицерским «Георгием», но и Золотым оружием.

Сотня неожиданно грянула «Ура!». Словно ее в честь некого праздника угостили водкой. Семенов, не ожидавший такого приема, растрогался, на глазах даже слезы выступили, выползли из-под век, мелкие, горячие и — в этом сотник признался себе с неверием и смущением — приятные.

Командовал Семенов сотней недолго — вскоре полковник Оглоблин засобирался в отпуск. Вызвал к себе подъесаула:

— Григорий Михайлович, полк мне оставить больше не на кого — только на вас. Принимайте!

Так Семенов неожиданно для себя стал командиром полка.

Военные действия на этом участке фронта застопорились, дракой, к которой так стремился Семенов, уже не пахло, и он приуныл: может, напрасно покинул Бессарабию? Вдруг там начнется большое наступление? Но нет, и на тех участках фронта было тихо.

Изменения — и довольно бурные — происходили в других местах, в частности в российской столице. Слухи о возможном отречении Николая Второго приносились и сюда, в персидскую глушь, одинаково оживленно обсуждались и среди рядовых казаков, и среди офицеров, и надо заметить, ни одобрения, ни порицания не вызывали.

В полку все чаще и чаще стали появляться агитаторы-революционеры. Иногда среди них попадались очень симпатичные личности, умеющие толково говорить. Одного из них Семенов, цепко ухватив двумя пальцами за нос, выволок из казармы на улицу, но на большее не решился, хотя и была мысль набить этому дураку физиономию и охолостить рот на пару зубов, но он ограничился тем, что сказал: «Больше не появляйся здесь, вонючка! Понял?» — и отпустил агитатора с миром.

В конце концов, что, Семенову больше всех надо, что ли? Пусть с агитаторами борются те, кто сидит повыше, в штабе.

Однако когда в полк пришло телеграфное сообщение об отречении государя от власти, Семенов ахнул: надо же, агитаторы свое дело сделали! Внутри у него шевельнулось что-то неспокойное и одновременно недовольное: что же теперь будет? Власть перешла к великому князю Михаилу...[28]

Следом пришло известие об отречении Михаила — он отказывался вступить на престол без изъявления на то народной воли... Вот тут-то внутри у Семенова возник противный холодок: как же страна будет жить без самодержца, по каким законам? По бесовским?

Семенов почесал пальцами затылок и пошел к казакам — понял, что сейчас надо быть с ними, иначе разные приезжие агитаторы посадят полк на лошадей и уведут его в пески, подальше от зоны боевых действий.

Один из офицеров заявил Семенову:

— Григорий Михайлович, а вы, похоже, заискиваете перед революционными солдатами.

— Кто вам это сказал?

— Никто. Я сам вижу — вы с ними «сюсю» да «мусю»...

Семенов сжал зубы, но сдержался, хоть у него очень зачесался один кулак; если бы зачесались оба, сдержать себя не смог бы.