маленькие оазисы, где ослепляющий свет и темные интерьеры сочетаются безупречно, как сочетаются горячий кофе и лимонный лед: так одни лишь жители Средиземноморья выискивают тень и пережидают зной, который так любят.

Есть нечто колдовское в этих летних часах: они так же вынесены за пределы времени, как и крошечные ритуалы, которые мы изобретаем вокруг них каждый день. Мой выглядит так. Пройтись по знойной улице и внезапно открыть для себя заново малоизвестный райончик Виколо-Монтевекьо, где перед тобой внезапно распускается огромный бежевый ombrellone[12], сулящий еду и вино. Израсходовать даром еще одну бутылочку газированной воды — смыть с рук неминуемую липкость после перекуса на ходу. Разуться у Фонтана-делле-Тартаруге на Пьяцца-Маттеи, пустой площади, нежащейся в охристой красе примыкающих к ней зданий, а когда никто не смотрит, поболтать ногами в бассейне, настолько безмятежном и прозрачном, что с ним не сравнится даже самый тихий пляж в самый тихий день.

Умение здесь заблудиться — приятное чувство, что ты по-прежнему не в состоянии отыскать дорогу в этом переплетении проулков, — совсем не хочется утратить, потому что оно означает: твои отношения с этим местом все еще очень юны. Достичь этого просто — пренебречь картами. Да на них и так нет всех подробностей Рима эпохи Возрождения, они лишь стоят преградой между тобой и городом. Броди как хочешь. Преднамеренная путаница и незначительное недоумение — лучшие путеводители. Нужно, чтобы Рим проплывал перед взором. Скользишь по течению, следуешь его изгибам, а потом внезапно причаливаешь, сам не поняв, как это вышло, у Пьяцца-Навона, или Кампо-де-Фьори, Сант-Андреа-делла-Валле, Пантеона, Пьяцца-ди-Спанья или Пьяцца-дель-Пополо с ее изумительным tricorno[13], расходящимся в трех направлениях: виа дель Бабуино, виа дель Корсо и виа ди Рипетта. «Это, что ли, действительно фонтан Треви?» — гадаешь ты, немало восхищенный собственным внутренним компасом, который с самого начала знал, куда ты направляешься, и который задним числом делает тебя своего рода совладельцем этой пьяццы, — так вот некий вельможа может считать, что он один имеет право взять в жены некую дебютантку лишь потому, что первым приметил ее при дворе. То, как именно мы открываем красоту, для нее не случайно; оно ее предопределяет. Если случай приводит нас к вещи, которую мы боготворим, это очень многое сообщает и о ней, и о нас. Мне не просто хочется увидеть фонтан Черепах, мне хочется случайно на него натолкнуться.

Этот многоликий город создан для того, чтобы в нем блуждать и сбиваться с дороги, здесь кратчайший путь между двумя точками лежит не по прямой, а по восьмерке. А кроме того, Рим дарит пришлому не одно прошлое, а сразу целый набор: на одной прогулке можно встретиться с Гоголем, Овидием, Пиранези, Энгром, Цезарем и Гете; на другой — с Караваджо и Казановой, Фрейдом и Феллини, Монтенем и Муссолини, Джеймсом и Джойсом; еще на одной — с Вагнером, Микеланджело, Россини, Китсом и Тассо. А еще можно постичь одну вещь, о которой никто вам заранее не скажет: невзирая на все эти имена, каменные кладки и исторические достопримечательности, несмотря на бесчисленные слои лепнины, штукатурки и краски, налепившиеся за долгие годы на все, что у вас перед глазами, несмотря на тот факт, что многие фигуры, явившиеся из одного прошлого, постоянно появляются в другом, а многие здания вклинились в поколения зданий постарше, на самом деле важнее всего здесь случайности, малые мимолетные услады для чувств — вода, кофе, цитрон, еда, свет солнца, голоса, прикосновение к теплому мрамору, украдкой перехваченные взгляды, а также лица — самые прекрасные на всей земле.

Да, это, вне всяких сомнений, самый прекрасный город на всей земле — и самый умиротворенный. Умиротворение излучают не только погода и окружение, оно появляется и в нас самих. Умиротворение — это чувство единения с миром, исполнения всех желаний, заполнения всех лакун. Существования — а в других местах такого почти никогда не бывает — исключительно в настоящем. В конце концов, это самый языческий город на всей земле; он одержим настоящим. Рим учит: великие памятники и достопримечательности лишены смысла, если они не подстегивают и не включают в себя телесности; если — а смысл в этом — в них нельзя есть, пить и бездельничать. Любая красота дарит удовольствие, в Риме же она из удовольствия рождается.

Дважды в день мы возвращаемся в Антико Кафе делла Паче, рядом с Пьяцца-Навона. Это кафе расположено в нескольких шагах от отеля «Рафаэль» (роскошного заведения, где из сада на крыше открывается ничем не заслоненный вид на Кампо-Марцио). В кафе щеголеватые начинающие художники, модели, зеваки и выпендрежники высшего пошиба потягивают кофе, читают газеты или собираются группами — все более многочисленными, когда время переваливает за полдень. Мне нравится приходить сюда совсем ранним утром, когда над городом еще колышется запах обожженной земли, предвещающий теплый день и ослепительный жар к полудню. Мне нравится садиться за столик первым, еще до того, как римляне покинут свои дома, — потому что мне неприятно чувство, что те, кто здесь живет, кто родился уже после моего отъезда из Рима много лет назад, изучили этот город доскональнее, чем когда-либо изучу я; устраиваться здесь еще до того, как они выйдут на собственные улицы, для меня некоторым образом утешительно. Да, я сохраняю привилегированный статус туриста, которому не нужно спешить на работу, но я могу с легкостью сделать вид — и иллюзию эту подкрепляет джетлаг, — что никогда раньше не бывал в Риме, просто случайно проснулся совсем рано.

К вечеру сумбурные компании выплескиваются из кафе на улицу. Почти у каждого в руке telefonino — и потому, что он в любой момент может зазвонить, и потому, что это часть дресс-кода, наследник некогда являвшегося особой привилегией кинжала, который мгновенно давал владельцу преимущество над другими по ходу неизбежной уличной стычки. Один из этих двадцати- или тридцатилетних сидит за столиком, пристально разглядывая свой telefonino, будто изучая собственные черты в карманном зеркальце. Глядя на этот римский цветок, я понимаю, насколько просто примирить его культ фигур с красотой, которая в таком изобилии представлена на всякой барочной площади вроде Пьяцца-Навона. В этих смутных посетителях неизменно присутствует что-то завораживающее. Ведь это, в конце концов, вселенная Челлини и Караваджо. Они жили, пировали, скандалили, любили, злоумышляли и дрались на дуэлях всего в паре кварталов отсюда. И все же из некой неведомой скважины в своих буйных и гнусных жизнях они вычерпывали в мир лучшее, что ему дано увидеть. Здесь же жил безжалостный папа из семейства Борджиа, Александр VI, —