Я подумала, что Анна вряд ли стала бы тут что-то поправлять: не в ее это было стиле. Да, вряд ли здесь стала бы наводить порядок эта женщина с ее замшевыми юбками, ее блузками со стоячим воротником, ее кольцами на пальцах. Возможно, мои тетради сдул со стола ветер, и она, заметив это, подняла их и попыталась разложить все как можно аккуратнее. Я прошла по дому в полной тишине — тишине, которая давила на меня почти физически, как будто имела вес. Так давит на человека вода в бассейне, когда ныряешь на глубину. В подобном состоянии, когда кажется, что тебя слегка сдавливают какие-то руки, чувствуешь лучше и соображаешь лучше. Я направилась в спальню родителей. Я никогда не обращала на ящики в их комоде такого же внимания, как на ящики своего письменного стола, но у меня появилось ощущение, что их кто-то выдвигал и задвигал и что носки моего отца кто-то перекладывал. В шкатулке для драгоценностей все было на месте: никто ничего не утащил. Когда я открыла шкаф, мне показалось, что я почувствовала приятный запах духов Анны и что вешалки расположены не в том строго определенном порядке, в котором их всегда располагали мои педантичные родители, — близко, но не вплотную друг к другу. Сердце у меня екнуло. Я дрожащими руками расстегнула белый матерчатый чехол норковой шубы и залезла в карман, где должен был лежать шелковый мешочек с деньгами. Его там не было. Он почему-то лежал во втором кармане. Я достала его и пересчитала деньги. Они все были на месте. Тем не менее я была уверена, что положила деньги не в этот, а в другой карман.

Впрочем, хотя я и была в этом уверена, но не на сто процентов. Я иногда действовала машинально, и потом мне казалось, что я делала одно, а в действительности — совсем другое. Анна, по всей видимости, просто ходила по нашему дому и из любопытства повсюду заглядывала, а затем компенсировала это свое любопытство шикарным ужином. Мне, конечно, не понравилось, что, с одной стороны, она злоупотребила нашим доверием, но, с другой стороны, она ведь ничего не взяла. Мы, люди, далеки от совершенства и все время обманываем друг друга. Как бы там ни было, у мамы в данный момент не имелось какой-нибудь другой подруги, которая бы о ней заботилась. Мама уделяла чрезмерно много времени своей семье и своим наваждениям, забывая о том, что жизнь заключается не только в этом. Мама была абсолютно не права в том, что пыталась приучить меня быть очень требовательной по отношению ко всему остальному миру. Сейчас в нашей жизни наступил момент, когда нужно было не требовать, а просто пытаться жить по возможности лучше. Анна и старалась сделать так, чтобы наша жизнь была лучше. Я уже даже начала сожалеть, что не насладилась в полной мере устроенным ею для нас шикарным ужином. Бессмысленные самопожертвования не помогали ни моей маме, ни вообще кому-либо. Тем не менее у меня в душе остался неприятный осадок оттого, что Анна обшарила наш дом.

Я не стала ни о чем рассказывать отцу, который, услышав, как зазвонил телефон, воскликнул: «Наконец-то!» — радуясь, что теперь уже сможет лечь спать. По мере того как минуты текли одна за другой, поступок Анны вызывал у меня все больше неприязни. Я бросила бутылочку с дорогим уксусом и изящные кухонные щипцы в мусорное ведро, решив, что, если Анна потребует объяснений по поводу того, куда они подевались, я просто скажу, что не знаю. Впрочем, а с какой стати я должна давать какие-то объяснения Анне в своем собственном доме?

В следующий раз, когда Анна и отец встретились, меня с ними не было. Они случайно столкнулись в больнице и пошли перекусить в какое-то заведение, находящееся неподалеку. Моему отцу не очень-то хотелось ужинать, тем более что вместе с пивом Анна заказала ему одно из нелюбимых им мясных блюд.

— Анна всегда добивается своего, — сказал отец. — Клянусь тебе, мне совсем не хотелось туда идти.

Я не знала, что сказать в ответ, потому что помнила, как Анне удавалось заставить нас пойти поразвлечься.

— Завтра я иду к детективу. Как думаешь, он возьмет с меня какие-то деньги? — спросила я с абсолютно невозмутимым видом.

— О чем это ты? — насторожился отец, поправляя очки.

Я решила, что нет нужды вдаваться в объяснения, потому что он и сам прекрасно понимал, что разговор пойдет о его жене, то есть моей маме, находящейся сейчас больнице, и, возможно, о ее умершей дочери.

— Я не знаю, что случилось с той девочкой, папа, и мне хочется это узнать. Мне нужно, чтобы мама могла спать со спокойной совестью. Не важно, ошибается она или не ошибается. Она страдала и заболела как раз оттого, что не смогла толком ничего узнать.

Я не была уверена в том, что сама не заражусь одержимостью мамы, пытаясь помочь ей спастись от этой одержимости. Та Вероника, которая скрывалась во мне и заметить которую было непросто, начинала действовать. Отец, занервничав, достал из кухонного шкафа бутылку виски и налил себе полбокала. Выпив, он налил себе еще треть. Затем, не отрывая взгляда от бокала, он сказал, что уже проходил через это с моей матерью, что он тоже человек, что он тоже имеет право высказывать свое мнение и что его мнение заключается в том, что если Лаура и в самом деле не умерла во время родов, то у нее сейчас своя жизнь и она, вполне возможно, отнюдь не будет рада услышать то, о чем нам хотелось бы ей сообщить. Что, негодовал он, я могу сделать? Кому я смогу помочь? Произошло несчастье, и что-то изменить было уже невозможно. В подобных случаях никогда ничего невозможно изменить.

Я сказала отцу, чтобы он не пил так много, иначе в конце концов станет похож на отца Хуаниты.

Отец с горечью посмотрел на меня и резким движением поставил банку с пивом на стол. Наша семья трещала по швам. Мы или сдерживались и не говорили друг другу того, что чувствуем, или же говорили это и тем самым делали друг другу больно.

— Какой еще отец Хуаниты? Кто это такой?

Поскольку отец с утра и до вечера работал, ему до сих пор не довелось увидеть мою подругу Хуаниту. Мы ходили с ней в один класс и были соседками. Когда она смеялась, у нее на щеках появлялись ямочки, из-за чего я очень ей завидовала. А еще Хуанита делала вид, что не замечает своего отца, когда мы видели, как он выходит из бара торгового центра, сильно пошатываясь.

На одном из столиков в гостиной откуда ни возьмись появилась моя фотография, сделанная уже давным-давно — еще тогда, когда я ходила в свою первую школу, называвшуюся «Эсфера». Тогда мне было всего лишь десять лет, а сейчас уже исполнилось девятнадцать. В той школе мы не носили форму, как в школе «Санта-Марта», где почти все сотрудницы были монахинями. А еще у нас в той школе был тренер по баскетболу, которого звали Олаф. Я помню черты его лица так хорошо, как будто видела его секунду назад. Чем ты моложе, тем отчетливее тебе видны очертания лица, веснушки, ресницы, морщинки, форма пальцев — все это бросается в глаза в мельчайших деталях. В ту эпоху моей жизни мне навсегда запомнились запахи, исходившие от одноклассников, голоса учителей, мелкие повреждения на поверхности оборудования спортивной площадки… Однако я не помнила, чтобы кто-то сфотографировал меня на этой площадке и сделал фотографию. Эту фотографию. Более того, я никогда не видела ее ни в одном из наших фотоальбомов. В общем, эта фотография была для меня чем-то абсолютно новым.