Видя себя на море, на узле морских путей, Москва должна припомнить обстоятельства обоснования Константинополя. Как Константин Великий повелел разметить место будущей столицы на три угла. Как перед императором возникла исподу змея, как на нее упал с небес орел, взлетел с добычей и упал опять, обвитый мертвым гадом, но живой. Орла освободили, и маги объяснили Константину, что новый город будет долго победителен, что некогда он будет побежден, что, побежденный, примет избавление в итоге.

Знаки царства Москва взяла не только из Царьграда, но и из Казани. А «Казанская история» ведет начало города с изгнания змеи, спереди хищной, травоядной сзади, падение же города предсказано злым духом-прорицателем в мечети и старейшей ханшей во дворце.

Теперь «Утопленница» выглядит перовской версией строительной мистерии. В фундамент города художник полагает труп, что так обыкновенно для старинных и новейших Сказаний о начале города. Есть в них и действие воды. В «Марьиной роще» Жуковского Мария отдает себя Рогдаю лишь поверив, что утонул ее Услад, ибо Москва-река приносит на волне букет цветов, ею ему подаренный. Рогдай, убив Марию, ввергнут в Яузу своим конем и тонет. Услад и обнаруживший Марию в кровавой луже лесной отшельник с райским именем Аркадий вместе воздвигают над могилой девушки часовню.

Проза двадцатых, обживая возвращенную столицу, не избегла строительных жертв, вроде убийства Бендера, но одновременно искала закладное сокровище Москвы. Как Железнодорожный клуб у Трех вокзалов, Воспитательный дом есть превращенное сокровище.

Узнавание на устье Яузы структуры средокрестия осложнено тем обстоятельством, что части суши здесь разделены дорогами, коль скоро это водные дороги, а не прошиты ими.

Кроме того, здешние части суши представляют две низины и один, Таганский, холм. При этом сразу непонятно, прообразует ли Таганка холм Кремля или противохолм.

Таганский холм над сходом водно-ледяных дорог мог стать кремлевским. Это понимал ученый сочинитель XVII века, вообразивший на мысу Заяузья «градец малый» «Мосоха князя Иафетовича», внука Ноева, считавшегося в польско-киевской учености создателем Москвы, причиной ее имени и праотцем славян.

Наглядна и «отставка» Таганского холма, либо его готовность делать оппозицию. Высотка на Котельнической набережной одновременно сменила, зачеркнула и возвысила его.

Лишь полотно степи, Замоскворечье, подбито к точке водного начала без отличия от боровицкого. Русские города на высотах любят принять степную или луговую даль заречья за море суши, столь уместное у древней пристани Москвы.

Но и ордынская, степная тема не оставляет Замоскворечье против устья Яузы. Никола Заяицкий, как предполагают, значит пришедший из-за реки Яик (Урал); образ считается утраченным. Но вот предположение в копилку положительной науки (к нему была близка московская молва, сто лет назад записанная краеведом Иваном Кондратьевым). В Замоскворечье ниже по реке существовал Великий луг, дальняя часть которого звалась Ногайским. Там союзные Москве ногаи торговали табунами, а сами постепенно расселялись в ближней половине, в кварталах нынешних Татарских улиц, близ «Исторической» мечети. Ногайскую орду иначе называли Заяицкой. Тогда определение Никольской церкви может быть урочищным. Она стоит заставкой и углом степного клина подле московской пристани и самого Кремля.

Дочерью «князя Заяицкого», то есть хана Ногайского, называет «Казанская история» XVI века царицу Сююмбике. В структуре яузского средокрестия высокий Заяицкий храм играет ту же роль, какую подражательная башня Сююмбике – в структуре Трех вокзалов.

Но где же в устьинской структуре первый холм, аналог Боровицкого?

Аналога и нет, просто он сам ничем не опосредован у средокрестия московских вод. Кремль сам присутствует на месте и на каждой панораме места. Более того, он доминирует. (Гостиница «Россия» до сноса мешала видеть это.) Всему подольному строению нужно иметь этажность и пространность Воспитательного дома или ярусность Николы Заяицкого, чтобы не потеряться в междухолмии Таганки и Кремля. Никола Водопоец, например, терялся.

Как ни меняйся вид на стороне Кремля, – Таганский холм уходит в тень утопий, на тысячелетие назад, когда готовился на роль Москвы начальной, соперничая Боровицкому холму.

В этом кремлевском притязании Таганский холм равняется с Ваганьковским. Так называемый дом Шапкина, до появления высотки, в Котельниках венчавший холм Таганки, а теперь надстроенный до безобразия, сопоставляется в литературе с одним только Пашковым домом.

Дж. Б. Пиранези. Античный Рим. План. 1757. Фрагмент.

Слева внизу Авентин, в центре – Палатин, вверху – Капитолий

Если, по смыслу Семихолмия, Ваганьково есть Капитолий против Палатина – Кремлевского холма, то у Заяузья на карте Рима собственная пара – Авентин. Стол Рема, противостоявший Палатину, на котором при начале города сел Ромул. Шесть птиц слетели с Авентина – против двенадцати слетевших с Палатина. Спор братьев завершился в междухолмии, на разделительной меже. Ромул обвел копьем свой город, Рем игнорировал черту и был убит. Его могилой римляне считали Пирамиду Цестия за Авентином.

Вид Яузского моста и дома Шапкина в Москве. Гравюра Ф.Б. Лорье с оригинала Ж. Делабарта. 1797. ГЭ.

«Дом Шапкина» венчает холм Заяузья (правее церкви Никиты Мученика

Заяузье подобно Авентину проиграло спор о месте начала города. По силе римской аналогии, «дом Шапкина» становится причастен теме ложного царя – царского брата. Дом Рема, Шапкин спорил с домом Ромула – дворцом в Кремле.

Дом Т.И. Тутолмина («Дом Шапкина») на Швивой горке.

Чертеж фасада. Альбомы Казакова. 1800-е

В республиканскую эпоху Рима, после первых семи царей, холм Авентин нашел себя в другого рода оппозиции: он сделался столом плебеев. В отсутствие царей на Палатине, Авентин составил отношение с патрицианским Капитолием. Это подобно диалогу купеческой Таганки и Ваганькова, дворянского Арбата. Легкомысленная поговорка «На Ваганке не доходя Таганки» рифмует патрицианство и плебейство.