Это письмо меня чрезвычайно порадовало. Я сразу вспомнила Чарли, его голубые глаза, добрую улыбку и наши разговоры. Было особенно приятно знать, что Грег не просто услышал слова отца, но претворил их в жизнь. Но больше всего меня обрадовала последняя строчка письма. Пожелав мне всего хорошего, Грег добавил два слова, и, прочтя их, я расплылась в улыбке: будьте проще. Золотые слова, Грег и Чарли. Золотые.

Для девяностодвухлетнего человека на пороге смерти Йозеф выглядел на удивление хорошо – я отметила это при первом же знакомстве. Это был добрый мужчина с приятной улыбкой, которая превращала его в сущего мальчишку. Мне сразу полюбился и он сам, и его тонкое, безжалостное чувство юмора.

Семья Йозефа приняла решение не рассказывать ему, что он умирает. Мне это было нелегко, но я старалась уважать их выбор. В течение нескольких недель его состояние ухудшилось настолько, что игнорировать болезнь стало невозможно. Йозеф больше не мог стоять без поддержки и с каждым днем все больше полагался на мою физическую силу. Его болезнь заявляла о себе каждый раз, как он пытался сесть или встать, и мы оба это замечали. Так что пока семья продолжала врать Йозефу, он постепенно прозревал: его болезнь действительно была очень серьезной.

Йозефу были выписаны сильнодействующие лекарства, чтобы облегчать боль, насколько это возможно. Как это часто бывает, побочным эффектом обезболивающих был запор. От запора есть свои лекарства, но на Йозефа они не особо действовали, поэтому мне приходилось вводить ему специальные свечи в задний проход. Когда человек настолько болен, он перестает стесняться. Не приходилось говорить о достоинстве, когда Йозеф перекатывался на бок, чтобы я ввела ему лекарство. Я, разумеется, старалась как могла разрядить обстановку словами, которые потом еще много раз повторяла другим пациентам.

«Каждая жизнь начинается с еды и какашек, Йозеф, и заканчивается ими же», – шутила я. Работа с умирающими разложила жизненный цикл человека буквально по полочкам. В самом начале жизни комфорт ребенка зависит прежде всего от полноценного питания и опорожнения кишечника. В самом конце жизни эти же функции определяют состояние человека: мы всегда спрашиваем, как он ест и нормально ли работает его кишечник.

Когда умирающему человеку, сидящему на сильных обезболивающих препаратах, удается опорожнить кишечник и тем самым улучшить свое состояние, близкие радуются. Йозеф не был исключением – когда он смог сходить в туалет, за него радовалась вся семья. И я, разумеется, тоже – не только потому, что пациенту стало легче, но и потому, что мои усилия увенчались успехом.

Один из сыновей Йозефа жил неподалеку и каждый день заходил его проведать. Второй сын жил в другом штате, а дочь переехала за границу. Каждый день Йозеф с сыном болтали о всякой ерунде, в основном о бизнес-новостях из свежего номера газеты, пока Йозеф не уставал. Уставал он быстро, поскольку его здоровье таяло на глазах. Его сын мне нравился, хотя мы с ним и не подружились. Как-то раз я сказала Йозефу, что его сын приятный человек, а он ответил: «Его интересуют только мои деньги». Предпочитая верить собственной интуиции, я решила не давать этому комментарию влиять на мое сложившееся мнение.

В следующие несколько недель Йозеф рассказал мне множество историй, в основном про любовь к работе. И он, и его жена Жизела пережили холокост; после освобождения из лагеря они перебрались жить в Австралию. Иногда Йозеф что-то рассказывал о жизни в концентрационном лагере, но сама я никогда не расспрашивала его об этом. Если ему хотелось поделиться, я всегда внимательно его слушала, но он сам решал, что и когда рассказывать.

Мы с Йозефом быстро подружились и с удовольствием болтали обо всем на свете. Нас сблизило схожее чувство юмора, к тому же, мы оба были по натуре довольно тихими людьми. Разница в возрасте нам ничуть не мешала, и наше общение становилось все глубже с каждым днем.

Весь день напролет Жизела то и дело заходила в комнату с новым блюдом, уговаривая Йозефа поесть. Кухарка она была замечательная, но ее муж уже почти совсем не мог есть, а она все еще готовила помногу – отчасти по привычке, а отчасти из-за отрицания очевидного.

Семья каким-то образом убедила врача не говорить Йозефу о приближающейся смерти. Более того, родные не только скрывали от него, что он умирает, но даже пытались убедить его, что он поправляется. «Давай, Йозеф, поешь. Тебе скоро станет лучше», – повторяла Жизела. Я сострадала ей всем сердцем: ее страх перед истиной был невыносимым.

Йозеф теперь съедал за целый день не больше баночки йогурта, и сил у него почти не оставалось – даже с моей помощью он уже не мог дойти до гостиной. Однако родные по-прежнему убеждали его, что он вот-вот поправится. Я молчала, пока Йозеф не задал мне прямой вопрос.

Жизела как раз вышла из комнаты. Йозеф сидел в кровати, а я массировала ему ступни – до меня ему никто никогда не делал такого массажа, и в последние недели он к нему пристрастился. Я же с удовольствием баловала своих пациентов всевозможными приятными процедурами, вероятно, поэтому мы с ними так сближались. Многие наши беседы происходили, пока я массировала ноги, причесывала волосы, чесала спины или полировала ногти.

– Я ведь умираю, Бронни, да? – сказал Йозеф, когда жена вышла из комнаты. Я кивнула.

– Да, Йозеф.

Он тоже кивнул, явно испытывая облегчение от истины. Я же после опыта с семьей Стеллы поклялась никогда не говорить своим пациентам ничего, кроме правды.

Йозеф некоторое время смотрел в окно, пока я молча продолжала массировать ему ноги.

– Спасибо. Спасибо за правду, – произнес он наконец со своим сильным акцентом. Я улыбнулась и снова кивнула. Мы еще чуть помолчали, затем он заговорил:

– Они просто не могут этого выдержать. Жизеле слишком больно говорить со мной об этом. У нее все будет хорошо. Но обсуждать это она не может.

Йозефу стало легче от того, что он наконец узнал истинное положение дел, а мне – от того, что мне не нужно было больше врать. Он спросил:

– Мне уже недолго осталось, да?

– Думаю, что недолго, Йозеф.

– Недели, месяцы? – настаивал он.

– Я правда не знаю. Но я бы думала, что скорее недели или дни. Мне так кажется, но точно я не знаю, – честно ответила я. Он кивнул и вновь уставился в окно.

Очень немногие люди способны предсказать точно, сколько времени осталось человеку, если только он не находится очевидно на последнем издыхании. Но именно этот вопрос и пациенты, и их родные задавали мне регулярно, иногда по многу раз. Опыт уже позволял мне оценивать положение дел, и я знала, что ситуация может меняться очень быстро. Например, нередко перед финальным ухудшением пациентам ненадолго становилось существенно лучше.

Успех моей работы сиделкой напрямую зависел от интуиции. Опираясь на интуицию, я и ответила на вопрос Йозефа. Мне не хотелось этого делать, но еще больше не хотелось лгать, говоря, что ему остались месяцы, когда это было очевидно не так.