Когда-то у него был прекрасный приход на морском курорте в Истклиффе. Но отец Кезер был столь неуживчив, что влиятельные люди города обратились к епископу с просьбой перевести его в другое место. Этот случай, сначала страшно его разобидевший, со временем стал изображаться им как добровольное самопожертвование, и он любил повторять: «Да, я по своей собственной воле сменил трон на скамеечку для ног, но… тогда были другие времена…»

Одна лишь мисс Кэфферти, его кухарка и экономка в одном лице, не покинула его. Она была с ним все эти годы. Она его понимала, потому что оба были одного поля ягодой, переносила его брань и отвечала ему тем же. В общем, они уважали друг друга. Когда Кезер ежегодно уезжал в шестинедельный отпуск в Хэрроугейт, то ее он тоже отпускал домой.

В домашнем быту он был беззастенчив и невоспитан: он громко хлопал дверью ванной и звук выпускаемых им газов сотрясал дощатые стены дома. Вера его непроизвольно свелась к голой форме — он не понимал ее внутреннего смысла, не признавал никаких «тонкостей», никакой широты взглядов. Его глубочайшим убеждением было: делай так или будешь проклят. Отправляемые им обряды стали всего лишь некими актами, которые он совершал с помощью слов, воды, масла и соли. Без этого, провозглашал отец Кезер, паству ожидал жаркий, зияющий своей пастью ад. Кезер был чрезвычайно нетерпим и громко заявлял о своем презрении ко всем другим вероисповеданиям, что не способствовало ему в приобретении друзей. Даже его отношения с собственными прихожанами не были мирными. Приход был очень беден, на церкви лежал крупный долг, и, несмотря на строжайшую экономию, ему часто бывало отчаянно трудно сводить концы с концами. У него были вполне законные основания обращаться за помощью к своей пастве, однако его природная вспыльчивость в сочетании с полным отсутствием такта настраивала людей против него. В своих проповедях, твердо стоя на расставленных ногах и агрессивно выпятив подбородок, он бичевал своих немногочисленных слушателей за их небрежение к церкви.

— Как, по-вашему, я должен платить аренду, налоги и страховку? И еще ремонтировать церковную крышу, чтобы она не свалилась вам на головы? Вы же не мне даете эти деньги, а Всемогущему Богу. Так вот, слушайте, что я вам скажу, слушайте все, и мужчины и женщины, — я хочу видеть на этой тарелке серебро, а не ваши жалкие медяки. Вы, мужчины, почти все обеспечены работой, благодаря великодушию сэра Джорджа Реншо. Никаких ваших отговорок я не признаю! А что касается женщин, им подобало бы тратить побольше денег на церковь и поменьше на свои тряпки.

Отгремев, он сам брал тарелку для сбора пожертвований и обвиняющим взором пронзал каждого прихожанина, потрясая ею перед их носами.

Его требования привели к острой вражде между ним и его прихожанами. Чем больше он бранил их, тем меньше они ему давали. Тогда он придумал новый план — стал раздавать им маленькие темно- желтые конверты и, когда они оставались пустыми, он, обходя церковь после службы, собирал мелкие монеты и в ярости бормотал: «Вот как они обращаются со Всемогущим Богом!»

Однако на этом мрачном финансовом небе иногда светило и солнце. Сэр Джордж Реншо, владелец шахт в Шейлсли и еще пятнадцати шахт в графстве был не только очень богатым человеком и ревностным католиком, но и неисправимым филантропом. Хотя его поместье, Реншо Холл, находилось в семидесяти милях, на другом конце графства, все же церковь Спасителя попала в его филантропический список. Каждое Рождество, с завидной регулярностью, приходский священник получал чек на сто гиней.

— Гиней, учтите! Не каких-то там жалких фунтов! Вот это джентльмен! — захлебывался от восторга отец Кезер.

Он видел сэра Джорджа всего два раза на каких-то общественных собраниях в Тайнкасле много лет тому назад, но говорил о нем с уважением и благоговейным страхом. И втайне чрезвычайно боялся: а вдруг этот магнат по какой-то причине — конечно, не по его вине — прекратит свои пожертвования.

К концу первого месяца жизни в Шейлсли постоянное общение с отцом Кезером начало сказываться и на Фрэнсисе. Он был все время в напряжении. Не удивительно, что молодой отец Ли заболел нервным расстройством. Духовная жизнь Фрэнсиса омрачилась, его представления о ценностях спутались. Он ловил себя на том, что смотрит на отца Кезера со все возрастающей враждебностью. Тогда он спохватывался и, подавив внутренний стон, отчаянно боролся с собой, стараясь добиться от себя послушания и смирения.

Его работа по приходу была крайне тяжела, особенно в эту холодную пору. Три раза в неделю он должен был ездить в дальние деревушки Броутон и Гленберн и служить там мессы, исповедовать и учить детей катехизису. Полная безучастность его подопечных делала его работу еще труднее. Даже дети были сонны, вялы и всячески старались от него отвертеться. Фрэнсис видел вокруг себя бедность и душераздирающую нищету. Весь приход, казалось, был погружен в глубокую, ничем не нарушаемую апатию. Он страстно твердил себе, что не поддастся этой рутине. Молодой священник отлично понимал свою неумелость и неловкость, но его сжигало желание тронуть сердца этих несчастных, помочь им. оживить их. Чего бы это ему ни стоило, он раздует искру и заставит разгореться огонь под этим почти угасшим пеплом. А старший священник, наблюдательный и проницательный, казалось, с каким-то мрачным юмором взирал на трудности своего помощника и, иронически подсмеиваясь, ждал, когда тот сменит свой идеализм на его практический здравый смысл. Фрэнсису от этого было еще хуже.

Однажды, когда он вернулся домой, после того как проехал десять миль под дождем и ветром, чтобы попасть в Броутон к умирающему, отец Кезер выразил свое отношение к Фрэнсису единственной насмешливой фразой:

— Что? Не так-то легко делать праведников, как вы думали, а? — и добавил: — Все они ни на что не годные бездельники.

Фрэнсис вспыхнул.

— Христос умер за этих бездельников.

Молодой священник глубоко переживал свои неудачи, и наложил на себя аскезу, умерщвляя свою плоть. Он стал очень мало есть, нередко ограничиваясь чашкой чая и несколькими гренками. Часто Фрэнсис просыпался среди ночи, мучимый своими мыслями, и тихонько пробирался в церковь. Ночью, в лунном свете, церковь не казалась такой голой и некрасивой, как днем. Таинственные тени и молчание наполнили ее. Он падал на колени и исступленно молился о ниспослании ему мужества в борьбе с испытаниями. Наконец Фрэнсис поднимал глаза к распятому на кресте — терпеливому, кроткому, страдающему — и мир нисходил в его душу.

Однажды, вскоре после полуночи, когда он возвращался из церкви и на цыпочках пробирался к себе наверх, он увидел отца Кезера, который ожидал его. Тот был в ночной рубашке и в пальто, горящая свеча освещала его недовольное лицо. Стоя волосатыми ногами на верхней площадке, настоятель сердито преградил ему путь.

— Хотел бы я знать, что вы делаете?

— Иду к себе в комнату.

— И где же вы изволили быть?

— В церкви.

— Что! В это время!

— А почему бы нет? — Фрэнсис заставил себя улыбнуться. — Или вы думаете, что я могу разбудить Господа Бога?