– Ирод нашу сестру нарушает, – говорила баба. – Вон в Знаменье к помещичьей кухарке двое ихних подлипал влезли в чулан, где она спряталась. Так стряпуха их обоих кухонным ножом и приколола!

Девушки испуганно переглядывались:

– Поделом им, окаянным!

– А тая кухарка – Настасья знает – немолода, годов сорока, да к тому же дурнолица, с журавлиной шеей.

– Им любая гожа…

– Вот добро нашему брату мужику, – улыбался Табаков. – Только б от него лошади не шарахались, то и красив!

Отовсюду шли рассказы об убийствах стариков и детей, о насилиях и грабежах солдат «великой армии».

В деревню иногда наведывались группы мародеров, но Черепковский не зевал, всегда достойно встречал их со своими партизанами. И его отряд все больше вооружался. Кроме того, молодежь ходила на страшное бородинское поле собирать ружья и патроны. И вскоре у большинства партизан уже были ружья.

Черепковский учил партизан на лесной полянке стрелять. Стреляли в соломенный куль, на который надевали мундир убитого французского солдата.

И через неделю уже кое-кто из молодых хвастался перед девками:

– Я к ружью, как крючок к петельке, приловчился. Мои выстрелы всегда верны, и франц промаха не жди!

Война ушла куда-то далеко, совершенно не стало слышно орудийных раскатов. Казалось, всюду царят тишина и покой.

Враг сидел в сожженной Москве. Партизаны со всех сторон окружили ее, не позволяя Наполеону производить фуражировку в окрестностях. У Калуги стояла главная русская армия, которая, по всем слухам, крепла и росла день ото дня.

Деревня повеселела.

– Аполиён сидит как волк, попавший в облаву! – говорили крестьяне.

Почти весь партизанский отряд был уже вооружен, и Черепковский сказал:

– Нечего нам отлеживаться. В военное время не вино курить, не брагу варить. Надо понемногу щипать француза.

По своему солдатскому опыту он знал, что к Москве должны двигаться обозы с вооружением, продовольствием, снаряжением.

– Как станем отбивать их подводы да нарушать подвоз, так Аполиён скорее ножки протянет!

Мужики охотно согласились: что ж, попробуем!

Черепковский отобрал тридцать партизан помоложе, велел им взять с собой на два дня сухарей и толокна.

– А спать-то где и как будете? – поинтересовалась какая-то сердобольная старуха.

– Клади под голову кулак, а бока лягут и так! – шутил Табаков.

– Тебе что? Ты будешь спать в избе, – ответила старуха.

Левон оставлял Табакова на всякий случай в деревне командовать стариками.

Партизаны впервые вышли за пределы своей деревни. Они осторожно двигались к большаку. Во всех деревнях, мимо которых они шли, их встречали партизанские дозоры.

– Куда путь держите? – спрашивали их крестьяне.

– Идем к французу в гости, – серьезно отвечал Левон.

– Час добрый!

К ночи Левон Черепковский со своим отрядом дошел до большака, переночевал в лесу, а утром расположил своих партизан на опушке леса, откуда открывалась Смоленская дорога.

Некоторое время на дороге никого не было видно. Затем показался длинный обоз, идущий с запада. На высоких нерусских фурах что-то везли. Фуры сопровождало большое прикрытие – эскадрон улан.

– Это антиллерийские. Везут порох, бомбы да гранаты, – сказал партизанам Левон. – Взорвать бы их, да у нас сила мала…

Когда обоз прошел, Левон перевел партизан в лощину, где через речушку был проложен небольшой мост. Он выставил с двух сторон караульных, чтобы знать, кто поедет по большаку, и взялся с партизанами ломать мостовины.

Партизаны успели взломать доски моста, когда дозорные сообщили, что со стороны Москвы движется небольшой обоз, сопровождаемый несколькими верховыми.

Левон приготовился встретить гостей – он расположил партизан в придорожных кустах.

Подъехав к поврежденному мосту, французский обоз остановился. Возницы, не ожидая нападения, слезли с телег и пошли к мосту – судить-рядить, что делать.

Партизаны по команде Левона ударили по ним из ружей, а потом кинулись врукопашную.

Произошел короткий бой. Из пеших и конных французов не уцелел никто. Партизаны отделались сравнительно благополучно: шесть человек были легко ранены.

Левон Черепковский, гордый и удовлетворенный, возвращался домой с добытым оружием и трофеями.

Все встречные крестьяне хвалили их за удаль и завидовали трофеям.

В этот день деревня напоминала шумный базар. У Старостиной избы, окруженные односельчанами, стояли и сидели партизаны. Они рассказывали о своих делах.

– Дяденька Левон, а что этот рыжий кричал: «Русь, пардон!»? – спрашивал молодой паренек.

– Это значит: сдаюсь! – объяснил Черепковский.

– А ты должон ему отвечать: «Нике пардон!» Стало быть, нет тебе никакой милости, ворюга! – прибавил Табаков, которому хотелось показать, что и он не лыком шит, а тоже кое-что знает.

– Я как подскочил к тому высокому, он хотел меня срубить сашкой. А я стукнул его прикладом, он и перекувырнулся. Я гляжу: помер аль нет? Хотел колоть штыком, а Петька кричит: «Брось, не коли! Сам околеет!» – рассказывал другой парень.

Табаков даже закашлялся от смеха.

– Такой детина даст, да еще спрашивает: помер ли? После твоей рученьки надо сразу панифиду заказывать!

– Что ж, мы гостей не звали, а постели им постлали, – нравоучительно заметил Черепковский.

– А я, – постарался завладеть разговором третий партизан и сам уже заранее смеялся своему приключению, – вижу, бежит поп, на плечах риза, на ризе хрест. Ну как тут его бить? Я и кричу дяде Левону: «Это ж поп, как в него стрелять?» А дяденька мне отвечает: «Он только прикрывается хрестом, а такой же поп, как мы с тобой!»

– И ты в хрест стрелил? – возмущались бабы.

– Хрест на плечах, а я чуть пониже, в поясницу вдарил!

– И зачем он, сучий сын, в ризу рядился? – не переставали возмущаться бабы.

– Набравши, награбивши в Москве, сами не знают, что и делают. От дожжа заместо плаща надел ризу, конечно! – объяснил Черепковский.

– Ах он окаянный! – не унимались бабы. – И что ж ты, паря, этого нехристя убил?

– Не встанет! – весело ответил партизан.

Разбирали, оценивали трофеи: оружие, телеги, вещи, которые французы, награбив в Москве, увозили в тыл.

Кусок парчи – он сгодится бабам на кики. Золоченые канделябры громадные, кому они нужны? Пожертвовали в церковь. А вот фарфоровая чашка. Красивая, ободок золотой, бока разрисованы, а в днище для чего-то дыра. Зачем она? В такой чашке ни киселя, ни каши не удержишь!