С собой взяли не только мёртвых – собрали, кого успели, из знатных да богатых, и мужчин, и женщин, дюжины три. Обдирать не стали, оставили в богатых одеждах – в заложники на тот случай, если нарвутся на засаду в узких протоках, – чтоб видно было: не простых людей захватили. Как оказалось, не зря. На выходе из озера Меларен, у Альмерестакет, свейское войско устроило засаду, перегородив поваленными деревьями и лодками горло реки и запасшись стрелами с просмоленной паклей. Собрал это войско сам архиепископ упсальский Йохан, чтобы отомстить за пепел Сигтуны и её храмов. Архиепископ был воинственен, драчлив, упорен, но воевать не умел.

Выставив заложников на носах кораблей, засадников отвлекли – а суда поменьше тем временем обошли узкой протокой завал и высадили ватагу у свеев за спиной. Дрались недолго. Те свеи, что были ближе к лесу, успели удрать. Остальных прижали к воде и вырубили подчистую. Последней держалась кучка воинов вокруг человека в длинных одеждах, похожего на того, кого убил Инги на площади Сигтуны. Когда человеку в глаз попала стрела и он выронил свою окованную железом дубину, уцелевшие его защитники побросали оружие. Их заставили разобрать завал, а потом связали и бросили к заложникам.

Когда впереди открылось море, серое, как небо над головой, Инги сам зарезал всех пленников, обмерших от ужаса, одного за другим, как овец, перед телом Хельги, и сам бросил факел на политый смолой и маслом корабль мёртвых.

И услышал за спиной:

– Ты это зря, колдун. Он был христианин и хотел бы, чтоб его похоронили по-христиански, в освящённой земле.

Инги обернулся – и заставил себя опустить руку, уже лёгшую на рукоять меча. Сказал:

– А, недорезанный. Я прослежу, чтоб тебя похоронили именно так – как последнего смерда.

– А вот тебя никто не похоронит, потому что некому уже будет устраивать тебе похороны. Тебя бросят в болото, как дохлую псину, к твоим давно издохшим богам! – прошипел Гюрята, сощурив белесые, мёртвые глаза.

– Э-э, робяты! – прогудел Мятеща. – Вы это бросьте. Клялись ведь. Вернёмся, тогда и затевайте свары. А тебе, колдун, я скажу: правда это. Тебе-то я говорить не стал, когда ты кораблик покойницкий снаряжал. Друзья вы вроде с мёртвым были, хоть и глядели косо друг на дружку. Только я своими глазами видел: крестился он прямо в Святой Софии, как раз когда вернулся из вашего похода на полночь, в колдовские земли. И серебра попам насыпал полный подол. Говорят, всю добычу свою отдал. Так-то.

– Мужчина волен совершать любые глупости в своей жизни. Мой бог судит мужчин не за то, как они жили, – а как умерли. Херсир Хельги сядет по правую руку от Всеотца, рядом с Сигурдом и Харальдом Суровым, и ему не стыдно будет пить мёд богов вместе с ними.

– А кто такие эти Сигурда и Харальда? – осведомился Мятеща. – Ты спроси, колдун, кто из войска про них хоть раз слышал. Если дюжина наберётся – я тебе полную гривну серебра дам.

Инги не ответил. Ушёл на свой корабль и молчал всю дорогу назад, пока из тумана впереди не встал изрезанный шхерами берег земли, ставшей его домом. А тогда запел, но теперь его песню никто не подхватил – дико звучала она, страшны, невнятны были её слова, и запоминать их никто не захотел.

Из Леинуевой ватаги легло семеро: Мика, Вельяказ, Воземут, Пюхти, Гымуй Кривец, Намест и Вельют-младший. Многие привезли домой шрамы и перебитые кости, но калекой не остался никто. Всего семеро в таком походе! Вправду говорят, злая удача у молодого патьвашки. Конечно, матерям никакое серебро сынов не заменит, так разве они не знают, рожая воинов: с мечом им спать, с копьём женихаться? Зато семьям столько добра дали, за сыновей такую виру, что отцы трижды кубки подняли со здравицей. Сыновья ещё будут и внуки, а серебро – это новые земли и скот, новые лодки и сети, дома и невесты, и много крепких, здоровых детей. Вари пиво, пей, гуляй! А что патьвашка смурной ходит, так это его колдуново дело. Говорят, крови он там пролил немерено. Вот его кровь за душу-то и тянет, радости не даёт. Девку бы ему, да только редко патьвашки жёнок берут. Сила у них колдовская пропадает от женщин, или что. Иные, говорят, вовсе по другой части, им на женок и смотреть противно. Но этот не из таких. Он и на парней смотрит равнодушно. Без радости человек, без смысла. Скорей бы он снова куда отправился, что ли. Добыча от него и богатство – это ладно. Да только спокойнее без него.

Инги ступал по земле, как по вороху обугленных сучьев, мёртвых и колючих. Пламя Сигтуны плясало перед его глазам, и звенели в ушах чужие слова, равнодушные и безжалостные. Твоих богов и героев никто больше не знает. Их нет, они истлели. Остались в жалких захолустьях памяти – как несчастное племя трусов, медленно догнивающее в земле зимы. Бронзовые лица смотрели на него из сумерек, улыбались беззвучно.

– Кто вы? – кричал им Инги. – Да на вас всем наплевать! Люди забыли вас, вы ничего не можете! Что вы смотрите на меня? Да вам самим наплевать, забыли вас или нет. Вам всегда было наплевать, думают о вас люди или нет, вы для них никогда пальцем не пошевелили! Потому и пришёл новый бог – из-за вашего безразличия. А вам только и дела, что смеяться, вы всегда надо всем смеётесь, и кровь ваша холодней льда!

А потом, схватившись за голову, умолк и замер, глядя на золотое запястье: по его глади плясали отблески, и казалось оно раскалённым докрасна.

– Люди не понимают вас, – жаловался им Инги. – Вон новый бог, он же понятный. Он простые слова говорит. А вас не понимают даже те, кто приносит вам дары. Я вас не понимаю. Когда вы меня награждаете, а когда – наказуете? Чего вы хотите от меня? Или вам наплевать, что я бьюсь – для вас?

В очаге затрещало полено – словно засмеялось сухим, старческим смешком.

Когда отошла пора свадеб и паутины, Инги отправился к старому колдуну. Листва уже облетала с берёз, ложилась блеклым беззвучным золотом. Низкое солнце умыло стволы неярким светом, и роща казалась чистой и тонкой, как льняной рушник. У самой усадьбы Инги разминулся со странными людьми – вроде обычные, деревенские, но неприветливы не по-здешнему. Объехали, даже не кивнули, но оборачивались, пока в лощину не съехали. Чтоб местный не поприветствовал молодого патьвашку, известного всем? А может, у старого Вихти плохие дела?

Тот на самом деле был плох. Бледный, тонкий. Глазницы запали. Только глаза на лице и остались живыми – всё такие же чёрные, сильные. Лежал на лаве, укрытый по грудь медвежьей шкурой, даром что очаг пылал вовсю и на досках от жара проступала смола.

– Доброго дня вам, учитель! – поздоровался Инги.

– Доброго и тебе, бывший ученик, – отозвался тот чуть слышно. – Ты садись, а то высоченный такой стал, лица не вижу. О, хоть погляжу на тебя. Эк заматерел ты, отвердел, будто каменный. Вижу, не одну смерть за плечами приволок. Многих порешил, а? Не иначе, дюжины три. И сильных людей, и трусов, и вовсе баб. Вижу, и страх их вижу. Так?

– Так, – подтвердил Инги, теребя шапку в руках.

– Хорошо я стал видеть. – Вихти усмехнулся. – Ледяная старуха уже пришла за мной, близенько стоит. Я уже её глазами смотрю. Усмехается тебе она, а если б умела радоваться – наверное, обрадовалась бы.