Мэтью хотел ненавидеть Джейн, но не мог. Графа приводило в бешенство то, что, несмотря на все произошедшее, он продолжал желать только эту женщину. Страсть к ней оказалась единственным, что он мог видеть, осязать, чувствовать.

Но он не хотел чувствовать, томиться от тоски. Сейчас он желал лишь предаться развратным утехам и выкинуть Джейн из головы. Когда все закончится, Мэтью забудет медсестру и те чувства, что она вызвала в нем. А потом он вновь станет холодным и опустошенным. «Самим собой», — со злостью подумал он и потянулся к блондинке, которая вошла в комнату.

Сорвав тонкую сорочку с тела незнакомки, Уоллингфорд заметил, что ее соски уже были твердыми. Схватив блондинку за грудь, он нагнулся, чтобы взять сосок в рот. Мэтью не ласкал ее с нежностью, как Джейн, а лишь грубо покусывал маленький розовый холмик, заставляя его обладательницу задыхаться от возбуждения.

— Как тебя зовут? — взревел граф.

— Хлоя, — выдохнула блондинка, когда Уоллингфорд схватил ее за другую грудь и припал к твердому соску.

— Нет, не Хлоя, — скомандовал он. — Ты — Джейн.

— Хорошо, — согласилась жрица любви. — Я — Джейн.

«Нет, ты — не она, — подумал Мэтью, прижимая блондинку к стене, — но это все, что у меня есть».

Новоиспеченная «Джейн» обернула ногу вокруг бедра клиента и опустила руку между своими бедрами, раздвигая их так, чтобы он мог видеть ее пальцы между изгибами плоти.

— Что вы собираетесь сделать с Джейн? — поддразнила она, преподнеся свои пальцы к его губам.

— Заставить ее заплатить за все.

Когда Уоллингфорд найдет ее, Джейн, он сделает так, чтобы она страдала. Уж в чем, в чем, а в этом граф преуспел: он умел заставлять людей страдать. Да, еще он со знанием дела предавался похоти. Только причинять боль и трахаться — вот и все, на что он был способен.

Солнце взошло. Как же Уоллингфорд ненавидел рассвет! Это было очередное проклятое напоминание о том, что впереди маячит еще один мучительно долгий, безмерно тоскливый день. Томительные часы праздности, бесцельности и скуки были ежедневной пыткой графа. Как, черт побери, он вообще мог существовать, вынося это нескончаемое однообразие? Его дни проходили подобным образом в течение последних восемнадцати лет. И визит в публичный дом мадам Рекамье не стал исключением — Уоллингфорду было скучно и там. В конце концов, он всего лишь удовлетворил свои физические потребности — цинично, без лишних эмоций.

В памяти Мэтью всплывали дни, проведенные в борделе. Женщины, доставлявшие графу плотское наслаждение, крепко спали рядом, устав от развлечений. А он лежал, уставившись в потолок — пресыщенный физическими удовольствиями, без единого проблеска эмоций.

Даже два дня распутства и многочисленных бутылок абсента не помогли Уоллингфорду вырваться из крепко державших его тисков отвратительных чувств вины, сожаления и неутолимой тоски.

О боже, Мэтью никак не удавалось отогнать от себя мысли о Джейн! Очевидно, что никакое число интимных связей, независимо от того, сколь изобретательными и умелыми были партнерши графа, не могли заставить его забыть о том дне, когда он целовал и обнимал простую медсестру.

Ни одни груди не были такими же прекрасными, полными и сочными, как у Джейн. Ни одна кожа не была столь же безупречно гладкой и сладкой на вкус, как ее кожа. Даже когда граф попросил одну из женщин довести его до оргазма рукой, ощущения были далеко не такими, как с Джейн. Граф просто разрядился в чужую ладонь — холодно, без эмоций. Не было той дрожи, что пронзала все тело, и, дойдя до пика блаженства, он не касался губами ароматной кожи… Теперь, без Джейн, в его душе не осталось ни единого чувства.

Воспоминания о возлюбленной постепенно померкли, сейчас лицо Мэтью ласкало теплое весеннее солнце. Граф был абсолютно уверен в том, что это утро, с таким невероятно прекрасным восходом, не принесет ничего иного, кроме обычных праздных развлечений и скуки. Как же отличались дни, полные предвкушения встречи с Джейн! Но те времена надежды и радости прошли безвозвратно.

Яркие теплые лучи, желтые и оранжевые, пробивались сквозь полог кровати, проникая сквозь закрытые веки. Застонав, Мэтью перекатился на живот и спрятал лицо в подушку, чтобы скрыться от солнца и своих мучительных мыслей о Джейн.

— Мне плевать, что он, черт возьми, еще спит! Я плачу вам жалованье, если вы еще об этом помните, не за то, чтобы вы выгораживали этого бездельника!

Шорох отодвигаемого полога грубо ворвался в сознание Мэтью, вызвав безумную барабанную дробь, загремевшую в голове. Боже праведный, как же ему было плохо этим утром! Похоже, граф уже был недостаточно молод для буйных кутежей, подобных тому, что он устроил прошлым вечером.

Потянув на себя угол одеяла, Мэтью накрылся с головой, спрятавшись от омерзительно громких звуков и столь нежелательного сейчас света.

— Ты проснешься в эту же секунду, Уоллингфорд! Я требую объяснений! О чем, черт побери, ты думал, когда решил втянуть меня в один из своих отвратительных скандалов!

— О боже, что это такое? — резко бросил Мэтью, его голос из–под толстого шерстяного одеяла звучал приглушенно.

— Солнечный свет, милорд, — ответствовал Мальборо, камердинер графа, с присушим ему сарказмом.

— Не «это»! — взревел Мэтью. — «ЭТО»!

До его ушей долетело раздраженное нетерпеливое дыхание. Повисла неловкая тишина, и Уоллингфорду оставалось только удивляться, как это его бедный камердинер не превратился в изваяние от холодного взгляда двенадцатого герцога Торрингтонского.

— Это, милорд, ваш отец.

Громко застонав, Мэтью разразился самыми отборными проклятиями, вызвав у герцога вполне ожидаемую реакцию.

— Вставай немедленно, ты, ленивый, никчемный… — Отец запнулся и резко прервал свою гневную тираду, заметив в постели Мэтью женщину. Та сладко потянулась, мурлыкая, как наевшийся котенок. Смазанное изображение чьей–то раскрасневшейся от ласк кожи вдруг возникло перед глазами Уоллингфорда. Проклятье! Черт побери, кто это лежит с ним рядом? Какого дьявола он притащил эту незнакомку домой? И почему они в постели? Мэтью никогда не предавался любовным утехам в постели. Он никогда не приглашал женщин остаться с ним на ночь!

Затуманившийся взор графа остановился на бутылке абсента, ложке–шумовке и гранулах сахара, устилавших стол, словно сверкающая на солнце алмазная пыль. «Так вот почему я ничего не помню! — с яростью подумал он. — Слишком много «зеленой феи».

— Ах, какое блаженство, милорд! — послышалось хриплое мурлыканье. — И как только вам удается придумывать все эти маленькие милые шалости?

Женщина, которая, как вспомнил Мэтью, была пышногрудой танцовщицей из мюзик–холла, игриво провела своей тонкой ножкой по его лодыжке. Она явно не обращала внимания на то, что рядом с кроватью стоял человек в летах, чуть не пышущий огнем от гнева.