Женщина, по пояс высунувшаяся из окна второго этажа, неопределенно махнула рукой:

— Тиар?.. А, ты про эту… Дак она Диар, сдается… Там она, — снова небрежный жест. — По улице пройди, она вечно у ворот сидит… Сразу увидишь, — во взгляде, которым она провожала Игара, скользнуло выражение, которого он не мог понять.

Через полквартала Игар увидел.

Дом стоял в череде таких же, не богатых и не особенно бедных строений; у ворот помещалось странное сооружение, низкое, на колесиках, с длинной оглоблей, как у ручной тележки. На тележке сидела женщина.

Впрочем, слово «сидела» не вполне соответствовало ее положению; рваная юбка была поднята неприлично высоко и закреплена на груди булавкой — чтобы проходящие видели страшные, короткие культяпки ног. Из дыр, оставшихся на месте оторванных рукавов, выглядывали культяпки рук, отрубленных чуть не по самые плечи. Темные волосы были коротко острижены и топорщились прядями. Лицо сидящей казалось лицом статуи — чистое, правильное, спокойное; на Игара смотрели внимательные, с прозеленью глаза.

Он с трудом сглотнул. Женщина кивнула — приветливо, будто говоря: не волнуйся. Ничего страшного.

Игар облизал пересохшие губы, вытащил оставшиеся монетки, все до последней, сыпанул в железное блюдечко — туда, где уже лежала пригоршня медяков. Чумазый мальчишка, пробегавший мимо, алчно выпучил глаза.

— Забери, — сказала женщина. — Это слишком много. Все равно они все пропьют…

— Кто пропьет? — спросил он хрипло. Она покачала головой:

— Не важно. Забери, пригодятся…

— Это тебе деньги, — повторил он упрямо.

Она вдруг улыбнулась — мягко, едва ли не покровительственно; зубы ее оказались странно белыми, как мел:

— Дурачок… О себе подумай. У тебя ведь больше нет?..

Он молчал. Его догадка была страшна, страшнее, чем даже зрелище живого обрубка с красивым спокойным лицом.

— Как тебе зовут? — спросил он шепотом.

Она сдвинула брови:

— А зачем тебе?

— Надо знать.

— Диар, — она будто сама удивилась произнесенному имени. — Или Тиар… или Деар. По-разному… Вообще-то Пенкой кличут. Чтобы не путаться.

— А-а, — сказал Игар.

Проходившая старуха хотела кинуть на блюдечко монетку — но, увидев горку Игаровых денег, поджала губы и прошла мимо.

Ночь он провел, бродя по городу; в какой-то момент за ним увязались трое криворожих бродяг, и он свирепо обрадовался, что можно будет наконец выместить собственный стыд и тоску на чужих, подвернувшихся под руку харях. Бродяги же, завидев в его глазах нехороший лихорадочный блеск, поспешили свернуть в подворотню. Игар ходил до утра, плевал в небо, пытаясь угодить в звезду Хота, и бормотал под нос те глупые веселые песенки, которым выучил его когда-то Муфта, известный дурачок из селения Подбрюшье. Игар совершенно напрасно пренебрег патрулями, которые запросто хватают всех шатающихся в неурочный час и очень радуются, если среди пойманных оказывается беглый преступник; впрочем, и патрули обходили Игара, вероятно, решив предоставить его собственной судьбе.

Он видел, как плечистый старик с шарфом вокруг головы вытащил тележку из ворот и установил ее на прежнем месте; как поставил на землю тарелочку, как задрал на Пенке-Тиар юбку, обнажив обрубки ног; закрепил край юбки булавкой, придирчиво оглядел свою работу и остался доволен. Повернулся и ушел во двор; воспаленному воображению Игара явилась муторная картина: старик обрубает красивой девушке руки-ноги и сажает перед воротами, чтобы зарабатывала, получая медяки не донце жестяного блюдечка…

Пенка не удивилась, увидев Игара. Немедленно забыв все приготовленные слова, он остановился поодаль, и топтался и мялся, и она наконец улыбнулась:

— А как тебя зовут?

Он начал выговаривать свое придуманное имя — но до конца так и не выговорил. Запнулся; она засмеялась:

— Да ты не бойся… Я никому не выдам.

…Так случилось, что она знала множество тайн. И хранила их надежно, как камень.

Она не помнила себя, не знала ничего о несчастье, превратившем ее в обрубок (Игар вздрогнул, вспомнил о плечистом старике; ему привиделся иззубренный людоедский топор).

Вся жизнь Тиар была — тележка, трава у забора и блюдечко с медяками; может быть потому все несчастные шли к ней поплакаться, а отягчившие свою совесть — повиниться. Она была немым укором и тем и другим — и она была надежда; рядом с ней любой калека чувствовал себя властелином мира.

Игар сидел, подогнув под себя ноги, и смотрел, как проходят мимо башмаки и сандалии, как звенят о жестяное донце летящие с неба монетки, как оборачиваются лица — с недоумением и жалостью, с ужасом, удивленно…

Потом он понял, что это он сидит на тележке. Что это на него смотрят, что это он лишен и рук и ног, и может только смотреть, как ползают муравьи по размытой дождями обочине и как опускается на пыльный подорожник синий с желтым мотылек… Опускается, взлетает… Как проглянувшее солнце заливает его светом — ярким, полуденным… Теплое, теплое солнце, прикасающееся к лицу, как ладонь…

— Расскажи, Игар. Не бойся. Я вижу, что у тебя беда… Расскажи.

Он долго водил языком по пересохшим деснам, и не мог найти слова. Ни одного.

Он хотел рассказать про торговца платками, который лично ему, Игару, не сделал ничего плохого. Он хотел рассказать про длинноволосого из управы, с его деньгами и его работой, про желтую грамоту на стене «Разыскивается для предания справедливому наказанию»… Он знал, что рассказав это, почувствует себя лучше — но не мог решиться.

Потому что про главное он все равно не скажет. Про липкую паутину, умоляющее лицо Илазы и звезду Хота, клонящуюся к горизонту. Про то, что он, Игар, должен сделаться холодным негодяем для спасения любимой женщины, своей жены. Тиар, может быть, поймет его и простит — тем хуже…

— …Иди-иди, парень. Пошел вон, говорю. Расселся, понимаешь…

Плечистый старик, чья голова была по-женски повязана шарфом, хозяйственно пересыпал деньги из жестяного блюдца к себе в карман, оставив на донышке всего две монетки — на расплод, очевидно. Неприветливо покосился на Игара:

— Оглох? Вставай, тут тебе не балаган… Расселся…

— Оставь его в покое, — на лице Тиар-Пенки проступила болезненная гримаска. — Мешает он тебе?.. Пусть сидит.

Старик упер руки в бока:

— Заткнись, дура! Он людей отваживает, это что, заработок?! — он презрительно шлепнул себя по карману, где зазвенели медяки.

У Игара свело скулы. Захотелось крепко взять старика за грудки и ударить лицом о забор — почти как того, с платками…

Болезненное воспоминание охладило его пыл, сразу же и бесповоротно. Он прикусил губу; обернулся к Пенке: