и грамота из Разрядного. Там всё сказано.

Прозоровский сорвал печать со свитка посльского приказа, развернул бумажный рулон и стал внимательно читать. По прочтении он протянул бумагу Черкасскому, тот быстро пробежал её глазами и бережно скатал в рулон и положил на стол.

– А на словах передать есть какое поручение? – спросил он Гришку, который уже уплёл всю еду и приготовился к беседе.

– На словах великий государь передал, чтобы воеводы не оставляли в мыслях пользу государства московского, строго правили промысел воинский, наблюдали честь русскую и веру православную. – Тут он прибавил немного железа в голос, и воеводы при этих словах многозначительно переглянулись. – Касаемо провианта и ратных припасов передано, что из Москвы вслед за мной выходит большой обоз, так что всё необходимое вскорости должно прибыть в Смоленск.

– Вот и отлично, – обрадовался Черкасский. – Вот тогда мы и всыплем полякам по первое число.

– А восполнение нашему войску будет ли? – поинтересовался Прозоровский.

– Мне об этом сказано не было, – ответил Котошихин, – но, по моему разумению, ждать его вряд ли стоит. Народишко совсем оскудел, от службы уклоняется, да и казна царская вельми иссякла. О бунте недавнем слыхали?

– Это уж как водится, – уклончиво ответил Прозоровский. – Слишком мягок наш батюшка-царь, надобно было содрать со всех смутьянов живьём шкуру!

– Шкуру-то и так всю содрали, – сказал Гришка, – хлебушко вздорожал сильно, но и того скоро не будет. И некому воззреть на бедность и голод людские.

– Ты эти речи изменнические брось, дьяк, это не твоего ума дело! – строго прикрикнул Прозоровский. – Ишь рассупонился тут и мает непотребное супротив государя и порядков царских! Мы не позволим!

– Оставь, кынязь Иван, – вступился Черкасский. – Мы не в Москве, чай, а промеж себя. Промеж своих чего не бывает?

– Потворствуй, потворствуй, князь, – взвизгнул Прозоровский, – вот он первым и донесёт на нас, что мы терпим его богопротивные речи! – Он ткнул своим коротким указательным пальцем-колбаской в Гришку.

– Это ты напрасно, князь, – обиделся Гришка и встал из-за стола, кланяясь в красный угол. – Мы свою честь и совесть хорошо понимаем. Да и правда твоя, воевода – не моё это дело. Не для этого я сюды прибыл. Куды на ночлег-то прикажете пройти?

Гришку отвели в какой-то домишко, спрятавшийся за поломанной изгородью тут же во дворе поодаль от основного дома и предназначенный, вероятно, для обслуги. На следующий же день походная жизнь закрутила его своей непрерывной чередой событий, непредсказуемостью и опасностями.

Разрядный приказ прислал циркулярный наказ всем порубежным воеводам:

«…А которые люди учнут воровать и к литовским людем с вестьми ходить, и кто учнёт с литовскими людьми и изменникам съезжаться, и ему тех людей велети имати и про измену и всякое воровство роспрашивати, и всякиесыски сыскиват накрепко. Да будет кто доведётся до пытки, и тех пытать накрепко, а что оне в роспросе и с пытки начнут сказывать, и те роспросные и пыточные речи присылати к государю, к Москве, а тех воров метати в тюрьму, до государёва царёва и великого князя Алексея Михайловича всеа Руси указу, да о том ко государю писать…»

Наказ читал князь Яков Куденетович, а князь Иван Семёнович кряхтел, чесал бороду и часто моргал глазами. Воровства и сношений местных людишек с ляхами да литовцами у них тут тоже хватало вдосталь. Прочитав наказ, Черкасский свернул его снова и, подмигивая Прозоровскому, спрятал за пазуху:

– Чуешь, кыназ Иван, чем дело пахнэт?

Утром Гришка проснулся рано, но не оттого, что выспался, а от клопов. Эти твари, питавшиеся живым телом, по всей видимости, истосковались по людской кровушке и набросились на Котошихина со всей своей клопиной неистовостью. Но вставать всё равно не хотелось, он лежал в полумраке, пялил глаза на свет, машинально шлёпал себя то по одному месту, то по другому и не сдавался, размышляя о том, как у него будет складываться день.

Наконец он не выдержал и резко встал с дощатого настила. Плеснул из ковша холодной водой в лицо, вытерся короткой ширинкой, натянул холщовую срачицу на искусанное тело и вышел во двор.

За воротами послышался топот копыт, показалась одна лошадиная морда, другая, потом за ними выплыли сами всадники. Со своего ночного промысла возвращался конный дозор – князь Черкасский неуклонно посылал конных людей на разведку, они были глазами и ушами войска. В соседних лесах то и дело обнаруживались польские дозоры и лазутчики, и пока все военные действия ограничивались мелкими стычками этих ночных дозоров. Спустя некоторое время противники, в зависимости от полученных лазутчиками данных, начинали активные боевые действия. Впрочем, до генеральных сражений дело не доходило – мелкие отряды нападали на отдельные города и сёла, брали в плен зазевавшихся или отсталых вояк, грабили тылы и обозы и снова возвращались в свой лагерь.

К седлу одного из конников была привязана верёвка, а на другом конце верёвки, связанный за обе руки, болтался какой-то человек в польской одежде. Въехав во двор, старший разъезда – дюжий сотник – ткнул пленника бердышем пониже спины и прикрикнул:

– Иди, иди, голубчик, не упирайся! Не прогневайся – прогоны на тебя не успели выписать!

Гришка заметил, что удар бердыша был щадящий, а голос сотника звучал добродушно. Было видно, что конник делал это больше для порядка, чтобы пленный не подумал, что попал к русским в гости на пир, а московский дьяк видел, что ратники царя свою службу знают.

– Что за птицу, добрые молодцы, поймали? – спросил Гришка, когда процессия поравнялась с ним.

– Видать, лазутчик ихний, шёл к нам, – ответил старшой. – Что зенки-то вылупил? – закричал он снова на пленного. – Не доволен, поди?

Пленный поднял голову и взглянул на Котошихина. Разбитая губа, тёмные взлохмаченные волосы, живые умные глаза. Где же видел он эти глаза? Когда?

Стражники подъехали к крыльцу, а Гришка всё глядел пленному вслед и гадал, где и когда он мог встретиться с этим человеком. Пленный, по всей видимости, тоже узнал Котошихина и оглянулся на него, пока его волокли мимо.

Старшой отвязал верёвку от седла и повёл пленного в дом. Скоро прибежал челядник Черкасского и позвал Гришку к воеводам.

«Ага, видно, сейчас будет учинён допрос», – догадался Котошихин и начал быстро собираться. Вероятно, поляк не говорил по-русски, и понадобилась его помощь.

Когда Котошихин вошёл в избу, пленник всё ещё был на привязи, и стражник стоял рядом с ним и держал верёвку в руках, ожидая дальнейших распоряжений. Гришка ещё раз внимательно взглянул на поляка, тот прямо смотрел ему в глаза и улыбался.

– Что – не узнаёшь? – спросил он по-польски. И тут Гришку словно осенило: пан Квасневский! Бывший человек гетмана Гонсевского! Гонсевский-то с помощью этого человека четыре года на Москве пленником сидел, а потом был обменен на нескольких пленных русских бояр. Как же это он его сразу-то не признал! Но почему он здесь и в таком виде?

– Кажись, узнал. Будь здрав, пан Квасневский. – Гришка сделал, было, шаг по направлению к старому знакомцу.

– Вы это… того… не положено, – вмешался сотник. – Ты, ваша милость, – обратился он к Котошихину, – не лезь поперёк батьки. Сейчас явится воевода – он и рассудит по всей форме.

Из задней комнаты вышли Черкасский с Прозоровским и уставились на Квасневского.

– Этта что за птица такая? – спросил, подавляя зевок, князь Иван Семёнович.

– Так что словили в лесу, ваша милость! – поспешил доложить сотник. – По всей видимости, ихний лазутчик, потому как пробирался в нашу сторону и с великой осторожностью.

– Один был али с кем? – поинтересовался князь Яков Куденетович.

– Навроде как один, ваша княжеская милость. Мы с напарником, стало быть, сидели под кустом, так он прямо на нас и вышел. Ну, мы его в раз и скрутили. Брыкался поначалу, ну мы его так легонько пристукнули, он обмяк и…

Гришка посмотрел на огромные ручищи сотника, а потом на рассеченную губу Квасневского и понял, что у бедного поляка никаких шансов спастись от плена не было.

– Ты почто шапку не снимаешь перед князьями московскими, лях сраный? – подскочил к Квасневскому Прозоровский и со всей силы ударил его кулаком в ухо.

Голова Квасневского мотнулась на бок, шапка упала на пол, но сам пленник устоял на ногах.

– Может, князь, прикажешь сначала развязать руки, а потом уж бей, – спокойно