— Аленушка, малышка, Варенька, Леночка, маленькие мои, живые! — опустившись перед ними на колени, Маша обнимала и целовала детей, вернувшихся из самой смерти, а люди, все люди на аэродроме просто стояли и смотрели. Молча смотрели на это настоящее чудо.

Чуть позже, когда всех погрузили обратно в автобус, Маша рассказывала Грише и окружающем. Она говорила о каждой и о каждом из малышей, вспоминая имена, улыбки, их страхи, их самих…

— Аленушка уже почти не помнила своего имени, — рассказывала Маша. — Она очень боялась этих, поэтому сидела тихо-тихо…

— Мы все боялись, мамочка, — прошептала Варя, тянясь к самой близкой на свете девочке.

— Мы все боялись… — кивнула Маша. — Ну-ка, познакомьте меня с родителями! — строго произнесла она.

— Они не узнают нас, — горько ответила незнакомая девочке женщина, очень похожая на Аленушку.

— Аленушка, смотри, у тебя есть мама, видишь? — спросила малышку Маша.

— А разве может быть две мамы? — спросила ее Аленка.

— Может, — уверенно кивнула ее лагерная мама.

— Ура! — закричала малышка, сразу же принявшись обнимать женщину.

И только теперь родители детей поняли — малыши не признавали их, потому что не хотели предавать свою лагерную маму, ту самую девочку, что выглядела такой худой и бледной, но была всем миром для их детей. И от осознания этого факта вскоре плакали уже все.

* * *

— Итак, товарищи, что мы имеем? — поинтересовался пожилой профессор.

— У девочки кровь взять не удалось, совсем, мальчик ее чуть что — за оружие хватается, — вздохнул гематолог. — Так что я ничего сказать не могу, но и так понятно, раз она оттуда.

— С сержантом все непросто, — покачал головой психиатр. — Он из боя не вышел, Победы не видел… Ради своей Маши… Эх…

— С этим обещали волхвы помочь, — произнес профессор. — Не он первый… Что удалось установить?

— Симптомы обескровливания, полиорганная недостаточность, но каким-то чудом справляется, — спокойно произнес врач функциональной диагностики. — Сердце плывет, конечно, высокая судорожная готовность, надо лечить.

— А с сержантом что? — поинтересовался профессор у невролога.

— Две контузии, обе он не вылежал, герой есть герой… — вздохнул коллега. — Будем лечить, недели за две на ноги поставим, вот только девочка на нем намертво заякорилась.

— И он на ней, — добавил психиатр.

— Избита она страшно, товарищи, и не раз, но воспитанник все правильно сделал, — добавил хирург.

Оставалось только согласиться с мнением коллег и начинать лечение. Самой большой проблемой была не судорожная готовность, не некрасиво себя ведущее сердце, а психология узницы, панически боявшейся врачей и быть немощной. Как с этим доселе справлялись, было совершенно непонятно, но, видимо, как-то справлялись.

В отличие от малышей, с Машей любые медицинские манипуляции были исключены, кроме тех, которые производил воспитанник санбата — очень уж она боялась. Но и малыши старались помочь, не оставляли свою «маму» ни на минуту, благодаря ей же начав принимать своих местных родителей, отчего те воспринимали девочку чуть ли не святой.

Гришке регулярно кололи мягкое место не самыми безболезненными препаратами, но он не унывал, отлично понимая, что сам виноват. С трудом расставшийся со своим пистолетом-пулеметом мальчик, тем не менее, за Машу, а теперь еще и за малышей был готов на очень многое. Но проблема его психологического состояния оставалась. Во-первых, он был все еще на войне, а во-вторых, у него была только Маша. Можно было бы рассмотреть вариант суворовского училища, но врачи категорически возражали против того, чтобы разлучать этих двоих.

— Товарищи, предлагаю вколоть седатив обоим, — внес свое предложение гематолог. Ему было важно скорректировать терапию, что без анализа сделать было невозможно, поэтому он искал варианты. — Они уснут, и мы все быстро посмотрим.

Это, принятое уже от отчаяния предложение, сработало. У Гриши и Маши взяли кровь, моментально обнаружив неучтенные ранее проблемы и спустя еще неделю, девочка пошла на поправку. Еще очень медленно, но ощутимо и для Маши, и для врачей, и для Эммы с Марком, запросившим разрешение о взятии юного сержанта под опеку.

Глава 17

Вошедший в палату мужчина вызвал улыбки малышей — они его хорошо уже знали. Одетый в белое, он совершенно не пугал, несмотря на схожесть одеяния с халатом. На округлом славянском лице выделялись синие глаза, смотревшие с таким пониманием, что хотелось потянуться к нему. Белая длинная борода завершала образ, несмотря на то что стариком он совсем не казался. Номер… Маша смотрела на вошедшего, не ощущая привычного уже страха, он был каким-то… добрым.

— Здравствуйте, — поздоровался пока неизвестный мужчина. — Я зовусь Евсеем.

— Здравствуйте, — Гриша настороженно смотрел на гостя, поднявшись с кровати в стремлении защитить. — Кто вы?

— Я волхв, юный воин, — сообщил ему Евсей. — Пришел показать тебе то, что для тебя важно. И тебе, и девочке твоей, нашедшей в себе силы стать опорой многим.

— Здрасте… — тихо поздоровалась Маша, с интересом разглядывая назвавшегося волхвом. Что это такое, она не знала.

— Не бойся, мамочка! — Варя, уже не называвшая себя номером девять-три-три-пять, смело подошла к Евсею, ласково погладившему ее по голове. — Дядя волхв добрый, и он не из этих.

— Посмотри мне в глаза, отрок, — попросил Гришу Евсей. — Сейчас ты увидишь.

Разбитый снарядами и минами Рейхстаг. Самое вражье логово. То место, откуда приказывали бомбить и убивать, то место, откуда уезжали на фронт те звери, для которых такие, как Машенька, Варенька, Леночка Аленушка, были в лучшем случае игрушкой. И сотни советских солдат вокруг этого логова, пляшущие, высаживающие в небо магазины и обоймы, плачущие и смеющиеся. Гришка сам был теперь там, чувствуя теперь, что такое Победа. Он обнимал радостно улыбавшуюся Машеньку, смеялся и плакал со всеми. Когда последняя крепость пала, когда вокруг только счастье, когда в небо взлетают фуражки, бескозырки и папахи… Ему это действительно надо было увидеть, почувствовать, понять… Синее, ставшее внезапно мирным, небо над головой. Победа.

Маша, увидевшая как пало последнее знамя со свастикой, просто рыдала, не в силах сдержаться. Гришка тоже плакал, крепко обняв ее, а волхв покачивал головой, понимая обоих. Победа… Она значила для юного сержанта очень многое. Именно увиденные картины: сдающиеся эти, суд и парад на Красной площади — все это заставляло мальчика расслабиться и потихоньку отпускать войну… А девочка, видя повешенных этих, отпускала свой страх, ведь ей показали, что этих больше не будет!

Подбежавшие малыши обнимали свою маму, ну и Гришку, конечно же, тоже. Они тоже плакали вместе с ней, ведь эта девочка была для них целым миром. Гришка же достал фотокарточку, подаренную ему еще в посольстве. «Мы дошли». Осознавая, что войны больше