и еще накупили разных мелочей, так что это все еле поместилось в средних размеров дорожный сундучок. В день отъезда прибыло на двор проводить меня целое семейство Лобановых, я со всеми обнялась и слегка всплакнула, с ними целуясь. Барыня Варвара Петровна к ручке приложиться не разрешили и вообще не вышли, оправдавшись неважным самочувствием, а Иван Сергеевич обнял нежно, поцеловал и сказал, что и сам вскорости прибудет в Париж, и тогда увидимся, а пока велел писать ему письма. Я, конечно же, обещала.

Погрузились с мадемуазель Уайо в коляску, кучер щелкнул кнутом, лошадь двинула со двора, все провожавшие мне махали вслед, и я тоже, до того как они не скрылись из виду. Тут я снова сильно всплакнула, а моя бонна попеняла мне, что сама я не понимаю своего счастья — вырваться из этой дикой страны и попасть в самый центр цивилизации, либеральных идей и культуры. Я притихла и долго еще сидела молча.

На коляске мы доехали до Орла, переночевали и затем на почтовой карете добрались до Смоленска. Там еще на другой — до Варшавы. А уже в Варшаве сели на поезд: напрямую до Берлина рельсы еще не проложили, и пришлось сделать небольшой крюк через Вену и Бреслау. Слава Богу, никаких происшествий на пути в Париж не случилось, обе были живы-здоровы, ну а мелкие ссоры из-за всяких житейских пустяков брать в расчет нелепо. В целом добрались сносно. Я уже совсем успокоилась и взирала с интересом на такую новую для меня европейскую жизнь…

ЛУИЗА

1.

Появление Полинетту нас в семействе помню хорошо — мне тогда исполнилось уже девять, я вела дневник, где записывала все со мной происходящее. Вот отрывок из него: "22 ноября 1850 года. Привезли дочь Тургеля. Замарашка. Платья странные, неприятных расцветок. По-французски говорит еле-еле. Очень жалкое впечатление". Надо пояснить: в детстве я не могла выговорить фамилию "Тургенев" и произносила "Тургель". Это прозвище так и прижилось в доме Виардо. Мама иногда называла его "Жан", папа — только "мсье Тургенев", но среди детей (появившихся затем брата и сестер), чаще за глаза, а потом и в глаза говорили "Тургель". Он дружил с мамой и отцом с незапамятных времен, познакомившись в Петербурге во время маминых гастролей в 1843 году (мне тогда исполнилось только два, я совсем ничего не помню), а потом появился у нас в Париже года два спустя. И с тех пор был при нас почти неотлучно. С папой они охотились часто, перед маминым талантом он преклонялся и, когда уезжал в Россию, неизменно писал письма. А ко мне относился по-отечески. И на Рождество, именины непременно делал дорогие подарки.

Мама с папой поженились в 1840 году, их познакомила сама Жорж Санд, и для мамы это была выгодная партия: ведь отец занимал пост директора оперного Театра Итальен в Париже, а она там пела. Правда, ей тогда исполнилось только 19, а ему перевалило за 40, но они дополняли друг друга: он такой неспешный, рассудительный, очень правильный, а она — порывистая, нервная, ироничная, ведь недаром в ее жилах текла смесь испанской и цыганской крови. А Жорж Санд являлась большим авторитетом для них, маму очень любила, даже "срисовала" с нее портрет главной героини своего романа "Консуэло". Мама и согласилась на этот брак, несмотря на разницу в возрасте и темпераментах. Папа стал маминым продюсером. Через год у них появилась я.

Жили мы в своем доме, а точнее — в небольшом замке Куртавенель (это в 50 км к юго-востоку от Парижа, близ местечка Розэ в округе Бри). Двухэтажный, с башенками, он был мил и уютен, комнат много, всем хватало места, в том числе заезжим гостям — от Гуно и Сен-Санса до Флобера с Тургелем. Церковь была в Розе, мама посещала ее регулярно (все испанцы — истовые католики) и брала меня с собой, папа — очень редко (он к религиям и церковникам относился скептически, но, по-моему, в Бога все-таки верил). Мама с папой часто покидали меня, уезжая на мамины гастроли, я же оставалась на попечении гувернантки и учителей. Из предметов больше остальных занимала меня музыка: к девяти годам я уже прилично играла на фортепьяно, пела и пыталась кое-что сочинять. Мне характер, слава Богу, достался от папы: рассудительность и спокойствие были моими главными чертами, мне скакать и беситься никогда не хотелось, мамина непредсказуемость, а порою вздорность — не в моей натуре. И поэтому нравились мне такие же люди — аккуратные, педантичные, сдержанные. А поскольку Полинетт показалась мне вначале именно такой, попыталась с ней подружиться.

Мама сказала: "Девочка моя, прояви снисходительность к маленькой бедняжке — ведь она ничего не знает в жизни, ничего не видела и нигде не бывала: в детстве ее отдали в самую простую крестьянскую семью, и она выполняла самые обычные крестьянские обязанности, из наук может лишь считать и писать, да и то по-русски. Будь ей если не сестрой, то хотя бы подругой". — "Хорошо, мамочка, — согласилась я, — только как мне с ней общаться, если по-французски она и двух слов не знает?" — "Помоги, подскажи, будь наставницей в языке. Ну, и я, если что, приду на помощь". (Мама говорила свободно по-испански, итальянски, немецки, английски и с трудом, но по-русски тоже.)

Вот мой первый диалог с Полинетт (мама переводила):

— Бонжур, мадемуазель Полинетт, как поживаете?

— Бонжур, мадемуазель Луиза. Хорошо, спасибо.

— Как прошло ваше путешествие из России?

— Хорошо, спасибо. Только очень долго. Очень утомилась.

— Вы родились в Петербурге?

— Нет, в Москве. Но меня увезли из Москвы совсем крошкой, ничего не помню. А потом ни разу не покидала Спасского.

— Что такое Спасское?

— Это родовое имение моей бабушки и отца. Спасское-Лутовиново. Девичья фамилия моей бабушки — Лутовинова.

— Много у вас во служении работников?

— Более трех тысяч.

— Пресвятая Дева! Целый городок!

— Нет, они не только в Спасском, но в других деревнях тоже. Крепостные.

— Что значит "крепостные"?

— В собственности у бабушки.

— В собственности? Как рабы?

— Я не понимаю, что значит "рабы"? Как это?

— Раб — это работник, полностью принадлежащий хозяину, как вещь: господин вправе им распоряжаться, даже продать.

— Да, тогда крепостные — это рабы.

— Бог ты мой! И они не ропщут, не протестуют?

— Всякое бывает. Но бунтовщиков жестоко наказывают.

— Бьют?

— Могут и побить, и сослать в Сибирь.

— Страшная страна!

— В чем-то страшная, в чем-то и прекрасная.

— В чем же?

— Замечательная природа, сказки, песни народные.