Что-то в голове Примы задрожало, и сквозь бархатное шуршание в мозгу прозвучал голос: «Наталия. Наталия Смирнова».

Снова тяжело сглотнув и чувствуя, что язва сейчас начнет разъедать его внутренности, Прима произнес:

— Личность установлена?

— Нет.

— Цвет волос?

— Что?

— Цвет волос. Шатенка? Блондинка? Брюнетка?! Меня интересует цвет волос, Козленок.

— Не знаю, товарищ подполковник. Сейчас выясним. Сейчас устанавливают личность. Выясним.

— Так выясняй быстрее, мать твою! — сорвался Прима и с трудом поборол желание расколотить эту белую трубку об стол. Что-то поднялось у него внутри и… отпустило. Эта ватная сосущая вялость в желудке вдруг прошла.

— Есть, товарищ подполковник. Сейчас все выясним. Повисите, пожалуйста, на связи. — Голос Козленка прозвучал не то что испуганно, а как-то ошарашенно.

Наталия Смирнова была шатенкой. Но могла перекраситься в блондинку или брюнетку. Могла сделать с собой все что угодно. И зря он наорал на Козленка.

Прима неожиданно вспомнил то, что ему поможет немного больше, чем цвет ее волос. Одну маленькую деталь.

— Послушай, Козленок, не серчай.

— Я и не серчаю, товарищ подполковник.

— Выясни, есть ли у нее над губой на левой щеке родинка.

— Что?

«Сукин ты сын, дурак дураком, — подумал Прима, — мудила гребаный, а я перед ним извиняюсь. Хотя ладно, напугал парня, старый черт».

— Родинка. Маленькая родинка на левой щеке, примерно в полутора сантиметрах от губы вверх и чуть в сторону, — примирительно сказал Прима и неожиданно добавил:

— Она делала ее очень привлекательной.

— Пара минут, товарищ подполковник, сейчас все выясним. Цвет волос и родинка.

«Почему „делала“, — подумал Прима, — почему я сказал „делала ее очень привлекательной“? Взял ее и похоронил. Может, это совсем не она».

Прима тер переносицу и чувствовал, что впервые за две последние недели сосущая, усталая боль в районе желудка прекратилась. Совсем, совсем все это никуда не годится.

Только бы не она.

Той, которая там лежала мертвой, уже все равно, но только бы она не оказалась Наталией.

А потом Прима услышал то, от чего его спина похолодела и мурашки забегали по коже.

— Товарищ подполковник, слушаете?

— Да!

— Она шатенка. Волосы — стрижка каре. А про родинку пока сказать ничего не могу. Еще парочка минут… Товарищ подполковник, у нее вся левая щека порезана. Множество порезов и колотых ран. Поэтому нужна еще пара минут, чтобы выяснить насчет родинки.

— Хорошо, — отозвался Прима; рука непроизвольно сжала телефонную трубку, потом хватка ослабла. Что ж, Прима умеет ждать. И он будет ждать еще пару минут. Даже несмотря на то что сейчас они покажутся вечностью. Даже несмотря на то что порезанной оказалась именно левая щека.

Чей-то большой ум решил поиграть с ним?

— Кто ты такой, — прошептал Прима, глядя в темноту, в сумеречную зону, сгущающуюся за кругом света от настольной лампы, — что тебе надо? Зачем ты пришел?

Голоса…

Голосов было множество. Одни дружелюбно смеялись, другие звучали строго, но не враждебно. Потом голоса прекращались и он снова куда-то плыл, а дальше все растворялось и, наверное, не было ничего, а потом голоса возвращались. Они говорили о чем-то хорошем, о чем-то светлом, словно он снова попал в детство и просто спит, пробуждается, и это какой-то праздник, день рождения или Новый год, а родители шепчутся, пряча под его подушку подарки…

Этого человечка давно нет, он куда-то делся, наверное, сбежал с этими дружелюбными голосами, а Игнат остался один. Он взрослел, становился мужчиной и почти не вспоминал того, кого окружающие называли маленьким Игнатом Вороновым.

Потому что Время Мужчин очень сильно отличается от Времени Детей. Как отличается ощущение счастья от отсутствия этого ощущения. Счастье — это слишком большая роскошь, чтобы его можно было позволить себе во Времени Мужчин. Но только эти дружелюбные голоса говорили, казалось, что-то совершенно противоположное. А потом он снова куда-то провалился…

И вдруг один из голосов словно зашуршал, стал звучать гораздо грубее, и какая-то боль в области груди сделала тело весомым и придавила его к земле.

— Сестра, по-моему, он… Сюда скорее! — прозвучал этот голос, знакомый голос. — Он приходит в себя. Скорее!

Боль в груди, знакомый голос, просто боль…

Игнат Воронов открыл глаза. Окружающее еще какое-то время дрожало, а потом картинка настроилась и вещи совместились. И все вокруг оказалось незнакомым.

— Очухался, брат… Привет тебе. Можно сказать — с возвращением.

— Где я? — промолвил Игнат.

— Теперь уже на этом свете.

— Лежите, лежите, все хорошо, не пытайтесь подняться. — Медсестра склонилась к нему.

Игнат перевел взгляд — на соседней койке сидел Лютый.

Игнат смотрел на Лютого, пытаясь понять, почему тот весь в белом, а затем, словно силясь что-то вспомнить, произнес:

— Киллеры! Где они?

— Лежите, лежите…

— Хэ, это было вчера, — голос Лютого прозвучал очень горько, — теперь все уже…

— Почему ты весь в белом? А… бинты…

— Бинты, брат, бинты…

— А… — Игнат чуть повернул голову, — Андрей?

Мгновенная пауза, Лютый опустил взгляд.

— Нет больше Андрюхи. — Голос Лютого быстро задрожал. — Нету. Его даже по-человечески похоронить не удастся. Нету моего братишки, моего младшого.

— Голос Лютого зазвучал очень высоко, а потом сорвался, и Игнат понял, что тот просто беззвучно рыдает.

Игнат вернул голову в прежнее положение, он еще не мог ничего переживать, только начинал понимать, что с ним происходит. Вдруг он как-то странно произнес:

— Я любил его.

Тонкий стонущий всхлип проник в беззвучное рыдание Лютого. Игнат помолчал. Потом Лютый спросил:

— Как ты, братуха?

— Не знаю, — равнодушно сказал Игнат, — нормально.

— Он тоже тебя любил. Ты был ему примером во всем. Не то что я — безмозглая скотина!

— Не говори так. — Перед глазами Игната снова все задрожало.

— Это я во всем виноват! Я устроил эту показушную свадьбу. Понимаешь — я!

— А Марина?

— В реанимации. Но-говорят, теперь выкарабкается… сестренка.

— Кто еще?

— Пальцев не хватит.