Анна чувствовала — Владимир жив. Он был рядом с нею каждую минуту, но не как воспоминание или наваждение. Просто Анна знала, что он есть — он здесь, на этом свете, и пусть в другом месте, даже в другой стране, но он дышит, он ходит по земле, он существует. И не только в ее воображении. И хотя Анна замечала, что Киселев смотрит на нее с сочувствием, и Варвара украдкой утирает слезы, она ни на минуту не расслабилась и не стала себя жалеть. Ибо нет повода для печали и причин для безутешной тоски.

И сегодняшний сон тоже был в руку — Анна увидела себя и Владимира маленькими. Как будто играют они в саду в имении Корфов в Двугорском — вокруг цветут яблони, белые, как снег, и сиреневые, как облака на закате. Легкий ветерок облетает кроны и сдувает с них цвет, и сыплется он с небес, словно дары благодатные. А они с Владимиром, совсем еще дети, бегают друг за дружкой, утопая в шелку лепестков, — играют в салочки. То он ее настигает, то она за ним вприпрыжку несется по мягкому зеленому травяному ковру. А потом как будто все никак не встретятся, лишь тянут руки навстречу и смотрят, глаза в глаза — зовуще и печально.

Все — больше мешкать нельзя. Тратить время на пустые упования бессмысленно — пора наконец выйти из дома. Надо искать! Да весь Париж перевернуть, но найти Владимира!.. И чуть свет Анна, одевшись так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, распрощалась с Варварой и слугами и направилась на улицу Каменщиков.

Однако на все ее расспросы трактирщик отвечал с видимой неохотой и все намекал, что не хочет ни в чем быть замешанным. Ну и что, что муж мадам оказался случайно втянут в ту бойню? И потом, кто сказал, что случайно? Мадам? Так ведь она — мужняя жена, и что угодно скажет, лишь бы защитить своего благоверного. А когда в трактир в разгар уговоров вошли два по виду рабочих и стали уж больно пристально приглядываться к публике в зале из-за столика в углу у камина, где расположились вальяжно и шумно, так хозяин и вовсе принялся прогонять Анну.

Полиция, поняла она. Анна знала от супругов Боннэ, что сыск, чуть подрастерявший свои позиции в первые дни после революции, постепенно опять набирал силу и вместе с национальной гвардией с новым рвением взялся за прежнее дело — выслеживать и вылавливать. Правда, не столько разбойников и мародеров, сколько бунтовщиков или подстрекателей.

Ничего не дали Анне и расспросы обитателей улочки. Те, кто открывал ей двери, сначала думали, что она просит милостыню или ищет какой-то работы, а, вникнув, о чем она расспрашивает, тотчас отмахивались — шла бы ты себе прочь, сердешная, нам и без тебя забот хватает. Что могла Анна сделать, что сказать? Дома здесь и впрямь здорово пострадали. Повсюду на стенах заметны были выбоины от пуль, окна в домах, особенно на первых этажах, остались до сих пор разбитыми — их залатали кое-как: где дощечку прибили, где старой тряпкой занавесили.

Булочник, когда она, устав от хождения и расспросов, прислонилась к витрине, тут же выскочил на улицу со скалкой. Видимо, тоже издалека принял за нищенку, но потом присмотрелся: перчатки с короткими пальцами, конечно, не новые, не одну стирку прошли, но пальцы — ухоженные, белые, ногти — полированные. Да и лицо, хотя и скрыто наполовину под старой рваной кружевной сеткой, придерживающей выцветшую и давно потерявшую форму шляпку, но гладкое, ровное, молодое. Может, и не из аристократов, но в услужении точно в хорошем доме жила и пребывала в достатке. А то, гляди, она и из этих — из продажных женщин, у них работа тоже не пыльная.

— Мадам? — спросил булочник, задавая одним этим словом сразу три вопроса: чего изволите — покупать или стены отирать, не нужна ли вам моя помощь и не будут ли у меня от вас неприятности?

Анна вздохнула. Уж больно булочник не был похож на человека, с готовностью способного откликнуться на ее просьбу. Но все равно решила не сдаваться — вынула из маленького старого ридикюля, позаимствованного у мадам Боннэ, небольшой овальный портретик — подарок Владимиру от Сони, которая стала со временем весьма искусной художницей. Сколько раз Анна сегодня его доставала! Соня нарисовала Корфа в один из приездов в Двугорское, когда все вместе отмечали тридцатилетие барона. С того момента Владимир и не изменился, кажется, совсем — та же капризная челка, взгляд, будто погруженный в себя, красивый абрис губ.

— Любовник, что ли, бросил? — грубовато спросил булочник, едва взглянув на портрет.

На всякий случай Анна не стала ни опровергать, ни подтверждать его предположения — просто кивнула: дескать, как хочешь, так и понимай.

— Мужчина, по всему видно, кровей благородных, — признал булочник и подумал про себя: точно, экономка или служанка. — Зря ты это, такие не возвращаются. Или… Так ты, наверное, беременная? То-то смотрю, что бледная очень.

— Да. — Анна опустила голову, чтобы не выдать блеска глаз, загоревшихся в надежде.

— Только не ври, что жениться обещал, — усмехнулся булочник.

— Что вы, откуда… — покачала головой Анна. — Он сказал, денег дам. Встречу назначил, а в тот день здесь битва была. Я его сначала видела, на другой стороне улицы — он мне знак подавал. А потом… Как люди побежали, так и он пропал.

— Говорю же — бросил, — еще раз самодовольно усмехнулся булочник. — А ты что, его с того дня и ждешь?

— Или я дура какая? — «обиделась» Анна. — Я уже и в дом к нему ходила, слуг расспрашивала — говорят, не вернулся хозяин. Ищут его. Как уехал, это ко мне, значит, на встречу, так больше домой и не возвращался. Вот я и подумала: не пропал ли он в той войне, когда гвардейцы с рабочими дрались?

— Да с чего бы это гвардейцам на приличных людей нападать? — засомневался булочник.

— Так, может, и не гвардейцы вовсе. — Анна перешла на таинственный шепот. — Он же мне денег обещал. Может, знал кто или просто решил ограбить в суматохе…

— Думаешь, твои денежки все еще тебя дожидаются? — не на шутку развеселился булочник. — Тут после того уже столько мусорщиков прошло! Сначала мальчишки по трупам шарили, а потом и сами могильщики, когда всех перебитых вывозили. Полночи, почитай, телеги скрипели — никто в округе не спал.

— А куда увозили-то? — словно между прочим поинтересовалась Анна.

— Говорят, — булочник сильно понизил голос, — всех бунтовщиков, и мертвых и раненых, вместе сгребали и на кладбище свозили, что за городом, где безымянных хоронят или самоубийц. Так, рассказывают, в одну кучу сваливали и в общей яме зарывали.

— Неужели место такое страшное и никому не ведомое? — Анна и впрямь была готова разрыдаться.

— Делать тебе, что ли, нечего? — искренне удивился булочник. — Шла бы домой, если дом есть, а нет — так у меня оставайся, я полгода, как жену схоронил. И детей у нас нет.

— За заботу спасибо, — кивнула Анна. — Только я хотела, если сгинул он, место знать, чтобы можно было прийти и дитю показать — вот здесь лежит твой отец. Он погиб как герой, за революцию.

— И впрямь дура! — зашипел на нее булочник. — Революции той месяца три осталось. Я от людей слышал. Поначалу-то все будто в опьянении ходили — свобода, свобода! А потом что? Рабочие все вокруг разгромили. Сын соседа, вон напротив живет, из Тюильри из интереса тетрадки наследника принес — по чистописанию, и гобелен из спальни — для молодой жены. А дальше что? Есть-пить надо, а на какие гроши? Денег-то нет. Их за труды платят, а никто не работает — все на баррикадах.