Поднимаю бревно несколько раз и бросаю. Отдыхаю. Иду к другой железке. Отец кричит. Иногда молчит, и я отдыхаю. На улице жарко. Я весь мокрый и пахну. Руки скользкие. Железный шар выскальзывает и падает. На земле теперь большая яма.

– Ну вот, и никаких убытков! – хохочет отец.

Я тоже смеюсь и немного отдыхаю. Дышать становится тяжело. Руки болят. Спина болит. Плечи болят. Ноги болят. Но это не такая боль, это привычная. В груди по-другому. Хочу сказать отцу, но не знаю как. Трудно говорить, но я стараюсь.

– Больно…

– Жизнь – это боль! – говорит отец и смотрит в небо. – Болит – значит еще живой. А насчет мышц не переживай. Они у всех атлетов болят. Бог тебе дал мышцы вместо мозгов, так пусть они и напрягаются.

– Больно… не так.

– Зубы мне не заговаривай! – кричит отец. – Взял и понес! И помалкивай! Месяцами не говорил, а сегодня, как прорвало! Уже башка болит.

Сердится… Я озираюсь. Палки нигде нет. Вздыхаю и поднимаю железный шар. До чего же тяжелый…

– Подкидывай!

Бросаю, но он не летит. Сил совсем нет. Шар падает у ног. Подхватываю опять и пытаюсь бросить, но не выходит.

– Бросай, недоумок! Бросай!

Не летит. Слишком тяжелый. В груди горит. Я гляжу на отца. Он уже начинает краснеть. Это плохо… Изо всех сил бросаю, но шар не летит. Отец молчит, но я все равно боюсь. Пробую и пробую снова. Ничего. Шар тяжелый. Потею и все пытаюсь бросить так, чтобы отцу понравилось.

– Отец! – кричу. – Отец!

Он красный и серьезный. Говорит, чтобы я шел за ним. Иду. Мы проходим много поворотов по коридору. Далеко и долго. Я совсем уставший. Отец все еще очень красный. Он открывает какую-то дверь. Включает в комнате свет, и мы заходим.

– Сядь, – говорит он.

Стула нет. Сажусь на пол.

– Если не хочешь работать, значит… будешь сидеть здесь.

Отец выходит из комнаты. Он улыбается, и я тоже начинаю. Хочу пойти с ним, но он говорит, чтобы сидел. Сажусь опять. И вдруг понимаю, что мне не нравится его улыбка.

– Будешь сидеть здесь, ясно? – говорит он. – Один. В темноте.

Отец закрывает дверь и выключает свет. В комнате становится страшная темнота. Я вскакиваю, кричу. Хочу открыть дверь. Заперта. Хочу сломать, но боюсь отца. Бегаю по комнате и кричу. Темнота страшная, ничего не видно. Я обо что-то спотыкаюсь, падаю. И вдруг вижу, что под дверью есть свет. Ползу и ложусь лицом к щели. Света мало. Боюсь. Дрожу всем телом и плачу. Хочу выйти… хочу бросить шар.

– Отец!

Но вокруг тихо. Он ушел. В комнате нет окон. Я обхватываю колени и сворачиваюсь в клубок. Страшно. Жутко. Из темноты на меня кто-то смотрит. Чудища. Много чудищ, которые меня съедят. Я их боюсь. Отец не боится, говорит, их нет. Но он ушел, он не поможет.

Чудища стонут и рычат. Я кричу:

– Отец! Отец!

Затем пропадает свет под дверью. Лежу и не двигаюсь. Чудища не достанут меня. Я поломаю им хребты. Побью их. А вдруг они сильнее? Плачу и зову отца, но его нет. Жутко… в темноте кто-то шипит и двигается.

И тут я вспоминаю… Перестаю плакать и кричу:

– Господь!

Очень страшно, но я встаю. Отползаю в угол и там встаю на колени. Чудища голосят и воют.

– Господь! Пусть чудища уйдут!

Они не перестают, все рычат и грозятся. Я весь дрожу и потею. Скоро меня утащат, уже совсем скоро… Плачу и прошу Господа о помощи. Чудища кричат. Плачу и снова повторяю про себя и вслух:

– Пусть чудища уйдут! Пусть чудища уйдут! Пусть чудища уйдут!

И тут становится тихо. Наступает тишина. Я еще долго стою. Думаю, что чудится. Но чудищ больше нет. Понимаю, что больше не боюсь темноты. Не могу поверить. Но это правда. Темнота теперь пустая. И я кричу так сильно, как только могу:

– Спасибо, Господь!

Бегаю по комнате и кричу и радуюсь. Даже танцую. Я видел однажды, как танцевали девушки в большом зале. Они прыгали и улыбались. Я также прыгаю и улыбаюсь. Кручусь на месте. Чудищ больше нет! Я падаю на колени в углу и начинаю говорить:

– Спасибо, Господь! Спасибо, Господь!

Тут вспоминаю об отце и говорю:

– Пусть отец не болеет!

Он добрый. Скоро придет и выпустит меня. Это точно. Придет, и я увижу свет. Придет, и мы пойдем есть. На столе будет картошка, мясо, огурцы, помидоры, шоколад, мороженое и конфеты. Буду пить чай, кофе, лимонад и апельсиновый сок. Отец скоро придет.

Тогда я ложусь спать. Но когда просыпаюсь, еще темно. Хочется есть и пить. Отца все нет. Опять думаю сломать дверь, но боюсь. Потом засыпаю, и меня уже будит отец. Кричу и обнимаю его. Он меня легонько толкает. Он тоже рад.

– Поднимайся, недоумок! Пора жрать.

Я очень счастлив. Тихонько говорю Господу спасибо. Отец не любит, когда говорю с Ним громко. Сразу краснеет и бьет меня палкой. Потому говорю тихонько. Господь все равно услышит. Он будет рад, если я скажу Ему спасибо. Все рады, когда им так говорят.

Мы идем по коридорам, и отец говорит:

– Это тебе урок, ясно? Кто не работает, тот сидит в темноте. Ты ведь боишься темноты?

Отец улыбается, но мне опять не нравится улыбка. Я говорю, что буду поднимать шары и подбрасывать. Буду стараться.

Мы входим в комнату, еда уже не столе. Хватаю куриную ножку, но получаю по рукам. Отец краснеет и говорит, чтобы я взял ложку. Заботится, чтобы я ел правильно. А я хочу есть много.

– Через две недели переезжаем. А через три – первое выступление на арене. И попробуй только все завалить, слышишь?! – отец умеет быстро краснеть. – Я из тебя отбивную сделаю! До отъезда ты должен подбрасывать тот шар до потолка и выше, ясно? В наш цирк приедет много людей… Знаешь, сколько?

Смотрю на отца и не понимаю. Слишком тяжело.

– Тысячи, мой недалекий друг, тысячи! Не рискну сказать точно. Море людей… море денег! Это будет феноменально, грандиозно! Понимаешь? – отец смеется. Я тоже. – Ни черта ты не понимаешь! Но так даже лучше. Меньше мозгов – больше радости.

Отец перестает следить за конфетами. Набрасываюсь и все съедаю. Вкусно. Жаль только, отец не ест. Я