Из-за всего этого, что Сандоваль в шутку называл «нашим сиротством вследствии отсутствия компетентных лидеров», мы смогли спокойно сесть и перечитать дело, которое застопорилось еще с декабря 1968-го, три с половиной года назад, сразу после выхода приказа о задержании. А он сработал только в прошлый понедельник на станции Флорес.

Сандоваль, в настоящий момент переживающий один из самых долгих периодов трезвости, о которых я только знал, заключил с железной логикой:

— Если он виновен… не знаю, Бенжамин… если он только сам затянет себе петлю на шее в своих показаниях, иначе мы пролетаем.

Это было больно, но это было правдой. Что у нас на самом деле было для того, чтобы проводить его по делу о квалифицированном убийстве? Вдовец обвинял его (подложно, так как эту фальшивку нам пришлось соорудить, чтобы Фортуна не завернул нас с подписанием приказов для полиции) в том, что он посылал его жене письма с угрозами, которых не существует. Некоторые данные о полицейских расследованиях, отправленные Баесом, в которых значилось, что Гомес покинул место своего пребывания и работу за несколько часов до проведения дознавательных действий полиции в этих местах. Карточка со стройки с отметкой о выходе персонала на работу, в которой значится, что в день смерти Лилианы Эммы Колотто де Моралес он сильно опоздал на работу. Все это было чушью. У нас не было совершенно ничего, и даже самый великий идиот среди адвокатов разнесет нас в пух и прах с нашей идеей временного задержания, как только подаст апелляцию в Палату. И все это в случае, если мы добьемся, чтобы Фортуна подписал нам резолюцию. Это так, заметив по ходу.

Наверное, поэтому я даже не потрудился позвонить Моралесу. Зачем его предупреждать? Чтобы он увидел, как мы освободим единственного подозреваемого, который появился у нас в течение этих трех лет? Того самого подозреваемого, которого он продолжал искать (а я в этом уверен) по всем вокзалам посменно, с понедельника по пятницу?

Я приказал привести Гомеса в кабинет секретаря, который был пуст. Нам еще не назвали преемника Переса, и сейчас все бумаги подписывал секретарь из 18-го отдела. Мне не хотелось свидетелей. Почему? Я сам не знал, но не хотел. Так что я приказал, чтобы меня не беспокоили и не прерывали. Я вошел в кабинет вслед за Гомесом и охранником, который вел его за руку. Я попросил охранника снять с него наручники. Гомес сел напротив стола, закинув правую ногу на левую. «Уверен в себе, твердолобый», — подумал я. Его спокойствие было нехорошим знаком.

В этот момент я услышал, как в соседнем кабинете открылась дверь, распевно прозвучало «добрый день», от чего у меня волосы встали дыбом. Не может быть. Не может. Сандоваль чуть приоткрыл дверь, заглянул в кабинет, в котором мы расположились, и повторил свое радостное приветствие в сопровождении широченной улыбки. И хотя он сразу же исчез в общей конторе, я замер на какое-то время, все еще продолжая смотреть на дверь, из-за которой он выглядывал. «Ну, мать твою, выродок», — сказал я про себя. Он был на рогах. Не причесан, не брит, одежда со вчерашнего дня, одна из пол рубашки выбилась из брюк. Хотя зачем-то он заглянул и поздоровался со мной. Я видел его всего лишь мгновение, но мне этого хватило, чтобы все понять — за столько лет работы вместе… Я попробовал вспомнить предыдущий вечер. Разве я не удостоверился, выглянув в окно и увидев, что он направляется домой, а не в бары Бахо? Или все мои мысли были заняты сегодняшним днем и у меня это вылетело из головы? Теперь уже неважно. Мы пропали.

Я заправил бумагу в печатную машинку, которую притащил сюда с моего стола. Не стоило изменять своим самым элементарным привычкам. «Город Буэнос-Айрес, двадцать шестого дня месяца апреля 1972 года…»

Я остановился. Сандоваль стоял в дверном проеме, словно ожидая меня. Я испепелил его взглядом. Он же не собирается в таком состоянии участвовать в допросе… Он был таким козлом, что перечеркнул все семь месяцев воздержания, а теперь ему еще наплевать и на то, что он загадит дело, которое так много для меня значит. Он был в состоянии, в котором не мог связать больше трех слов из двух слогов, так пусть хотя бы забьется куда подальше и даст мне сделать с Гомесом все, что будет в моих силах. Или он понял мой жест, или головокружение посоветовало ему сесть за свой письменный стол, но именно это он и сделал. Я взглянул на Гомеса и на охранника. Они не обращали внимания ни на мое растущее отчаяние, ни на ситуацию в целом. В любом случае, должен признать, что напивался Сандоваль благородно. Ничего такого вроде икоты или нетвердой походки, когда человек ходит зигзагами и все время наталкивается на мебель. Его внешний вид был как у достойного сеньора, который по причинам, далеким от его доброй воли, был вынужден спать на улице в непогоду.

Я решил покончить с хождениями вокруг да около и приступить к допросу Гомеса, при этом зайти с плохой стороны, предполагая, что он виновен. В любом случае, я проиграл. Самым холодным и спокойным тоном, на который я только был способен, я спросил его личные данные и сообщил причины, согласно которым у него берутся показания. Я объяснил ему его права и ввел в курс основных аспектов дела. Пока я говорил, я все фиксировал на пишущей машинке, на той же самой, на которой фиксирую сейчас свои воспоминания. Оформив протокол допроса по всем правилам, я остановился. Сейчас или никогда.

— Во-первых, я должен вас спросить: признаете ли вы себя причастным к действию, которое расследуется в данном деле?

«Быть причастным» — это звучало довольно неопределенно. Если только он хоть в чем-то оступится и даст мне хоть какую-то зацепку… Но мне не стоило питать иллюзий. Его лицо могло выражать целую гамму чувств, а может, и ничего вовсе, но это не было удивление, совершенно точно. Он ответил не сразу, и когда заговорил, то абсолютно спокойно:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

Готово. На этом все. Орел или решка. Больше нечего было делать. Я уже попытался. Я даже поторопил, чтобы мне его передали из участка до того, как явится дежурный официальный защитник, чтобы тот не успел его подготовить. Но, очевидно, либо Гомес вообще не понимал, о чем идет речь, либо понимал, что держит меня за яйца, и совсем не хотел отпускать. Он собирался отрицать все до тех пор, пока я не выдохнусь, так ничего из него и не выудив.

В этот момент вошел Сандоваль, слегка нахмурив лоб, для того чтобы сфокусировать взгляд. Он подошел ко мне и наклонился почти к самому моему уху:

— Дело Солано, Бенжамин… ты видел его? — Он говорил громко, почти кричал, как будто между нами было не десять сантиметров, а двадцать метров.

— Оно лежит на подпись, — сухо ответил я.

— Спасибо, — сказал он и отошел.

Я опять посмотрел на Гомеса. Я еще не закончил. Во всяком случае, мне не хотелось этого делать, но как продолжать? Я попробовал прямую атаку — и ничего не вышло. Стоило ли искать хитрый ход? Или же я связался с типом, который и вправду невиновен?

— Посмотрите сюда, сеньор Гомес. — Я указал на дело, которое лежало у меня на столе. — Как вы думаете, почему вас продержали четыре дня на основе приказа о задержании от 1968 года? Почему вот так?