тьме не видно было надгробий. Я помнила, как мы с А. В. возвращались отсюда к дому, вышла на дорогу, которой сегодня шла от станции, и на середине ее вспомнила, что так нам наперерез вышли те парни, неся над головами лодку. Овраг был впереди. Облетевшие ветлы уже не вели к нему, оголился, будто исчез проулок, осталась дорога. Башня стоит посреди и в конце ее. Я спустилась в овраг. Капли-лужицы на брезенте высохли, в темноте не блестели. Сверху, словно только что сбросили меня в ров, смотрели дома. Собака залаяла, окно зажглось – кто-то пришел. Поезд позвал, и мне показалось вдруг, что не взойду сама по склону оврага. Я врыхлилась пальцами в землю, боялась сорваться, пока стучат колеса. Поднялась и у забора под горящим окном сорвала лист лопуха, вытереть землю с рук.

И увидел уныние земли. И райским было то уныние.

Я услышала позади шум воды и, когда обернулась, увидела: ручей набухал, вода прибывала в овраге. Она поднималась, как я по склону, и дошла до краев. И я вспомнила: трое парней и их лодка. Где-то они плыли сейчас. Их крутило вокруг острова, как на карусели, и меня с ними в лодке, и воды не могли поглотить нас.

И я увидела: вся земля прекрасна. И уныние омывало ее как вода.

И райским было то уныние, когда под тополем стояли, и тополь был огонь, и в нем без слов сгорали, и сошел Посланник Божий и сказал что вот.

И нам сказал: идите мимо себя.

И я бежала, потому что воды дошли уже до окон. Но окна горели, и вода не тушила их. А я бежала, потому что знала, что там у тебя в ногах сидит Миша. Миша сидел с краю тахты, сгорбившись, и, когда я вошла, посмотрел на меня и взял за руку. Ты лежал на спине, а лицо с закрытыми глазами повернуто было к стенке. Ты прошептал.

– Россия? – переспросил Миша, склоняясь.

– Василий, – подсказала я.

А Россия, сказал Миша, это ж Василий-Остров. Но и Москва – Василий-Остров, сказала я.

Посланник Божий сказал: город материк, деревня остров.

Нет, сказал Саня, Василий-Остров везде. Василий-Остров – я сам.

Я подхожу к калитке, и вот он стоит на ступеньках под козырьком. Я подойду к калитке, и на ступеньках под козырьком будет стоять, в джинсах и джинсовой, сизой рубашке. Все исчезло, и только это осталось.

Я закрываю глаза и говорю: шла, шла и пришла. Ты пришла домой. Ты всегда уже дома.

Мы отрываемся от земли

Кафе, как и большинство кафе, открыто с восьми. Первая волна нахлестывает едва ли не раньше – те, кто завтракает здесь по пути на работу или берет завтрак с собой. К девяти, к началу рабочего дня, первая волна исходит. С девяти до десяти затишье, каждый посетитель в нем выделен свой единичностью и спокойной растерянностью, и редко когда двое соприсутствуют. Вторая волна, набегающая, не столь резко, к десяти, – это те, у кого здесь встреча, в основном молодые женщины, подруги и сестры, которым, наконец-то повидавшись, предстоит посвятить львиную долю дня домашним обязанностям. Но по крайней мере одна, без суеты поднявшись из-за столика, поедет в дизайнерское бюро, где подвизается и где все-таки тоже ждет ее нечто не отменимое.

Иногда приходит компания разного пола сосредоточенных молодых людей, занимает длинный стол, и начинается тренинг. Кажется, будто они решают, кого взять в будущее.

Тренинг окончен, длинный стол освободился, но ненадолго: за ним рассаживается семья французов. Значит, это суббота или воскресенье. Семья – по добродушию и некоторой умеренной шумности, семья потому, что хочется так обозначить эту группу из двух мужчин и двух женщин примерно одного возраста и полуторагодовалого на вид ребенка.

Из-под потолка здесь постоянно и приглушенно звучат то Куперен, то Рамо.

Уже минут сорок сидящий за столиком, разговаривая по мобильному и не снимая черной дубленки, хотя здесь скорее душно, мужчина приветливо, без игривости обращается к девушке-официантке, протирающей соседний столик:

«Музычка что-то у вас… как на поминках. (Девушка пожимает плечами.) Уж лучше никакой, чем такая!»

Действительно, уж лучше никакой.

А в церкви через дорогу началась вторая литургия. Теперь сомнений нет: это воскресенье.

Мужчина лет сорока, но выглядит он моложе своих лет, в синей дутой куртке, подходит к свечному прилавку.

«Здравствуйте, будьте добры одну свечку», – произносит он, пытаясь достать бумажник.

«Вам за сколько?» – спрашивает женщина по ту сторону прилавка.

Ей лет тридцать, но выглядит она моложе, бледно-желтый платок повязан вроспуск.

От необходимости выбрать мужчина теряется. Свечи лежат в разных ячейках, на каждой надписана цена: 10, 15, 50… Женщины слегка перегибается через прилавок, указывает пальцем на цифры, называет их: десять, пятнадцать, пятьдесят…

«За пятьдесят», – определяется мужчина, кажется, наобум.

Он тихо нервничает.

«Берите», – говорит женщина.

Мужчина кивает, свечу не берет, раскрывает бумажник и спрашивает:

«Вы карту принимаете?»

«Нет», – отвечает женщина не сразу, но без удивления, глядя мужчине прямо в глаза.

И мужчина читает в ее глазах не сочувствие, но понимание.

В кафе мы вернемся через два месяца, и это опять будет воскресенье, когда женщина, стоявшая за свечным прилавком, выйдет, чуть позже остальных, из храма, снимет на паперти платок, спустится по ступеням, пересечет улицу и зайдет в кафе, а мужчина, покупавший свечку, будет уже внутри, за столиком, и изнутри увидит ее, и улыбнется, и, приподняв руку, пошевелит пальцами вместо маханья.

Вполне естественно, что это кафе станет их кафе и все дальнейшие свои встречи они будут назначать здесь. По воскресеньям в первой половине дня тут свободно, не считая одной-двух семей с детьми, но те всегда занимают длинные столы, кроме которых предостаточно столиков на двоих. Но главное, что кафе расположено прямо напротив храма. Не надо искать в этом символического противопоставления: сюда заходят после воскресной службы, особенно те, кто с детьми, а среди них особенно те, что приезжают на машине из другого района. Для них стало своеобразной, да, собственно, почему своеобразной, традицией – зайти в это кафе после службы, прежде чем ехать домой. Воскресный праздник для них складывается из посещения литургии и затем посещения кафе всем семейством. Они сидят за длинным столом, мать, отец, малолетние дети, и смотрят сквозь окно-витрину, хотя стекло так прозрачно, так бесплотно, а окно-витрина так обширна, что едва ли скажешь «сквозь», препятствия взгляду нет никакого, так вот, сидят и смотрят на паперть храма, откуда несколько минут назад вышли, внутри