Пташка живехонько выпрыгивает наружу. Альфонсо сидит на верхнем насесте. Пташка видит, что я налил свежей воды для купания, так что после нескольких вопросительных «квипов» она слетает вниз, чтобы принять ванну. Его она совершенно игнорирует. Он приподнимается на своей жердочке и встает в боевую позу. Я каждую минуту жду, что он ринется вниз.

Пташка не торопясь выполняет всю свою обычную банную процедуру, но он не трогается с места и при этом не сводит с нее глаз. Этого я ожидал меньше всего. Пташка вспархивает на самый верх своей клетки и начинает чистить перышки.

После нескольких минут пристального наблюдения мой пикирующий бомбардировщик выполняет глубокое пике, склевывает зернышко-другое и делает несколько глотков. Не то скачет, не то порхает вокруг небольших лужиц, оставшихся после купания Пташки. Вспрыгивает на край ее «ванны», поводит туда-сюда головкой, словно собирается сам искупаться, но затем передумывает. Возвращается к блюдцу и склевывает еще несколько семян. В кормушке для лакомств у меня кое-что уже лежит, он наведывается и туда.

Потом делает свой невероятный прыжок вертикально вверх и, взмахнув несколько раз крылышками, вновь оказывается на самом верхнем насесте вольера. Там он разок-другой расправляет крылья, пытаясь делать вид, будто скучает. Он раз десять вытирает клюв о насест, показывая, как хорошо он напился, и издает характерный для канареек булькающий звук, точно полощет горло. Как водится у них, он при этом широко раскрывает клюв и шевелит языком. Сдвинув на сторону хвостик, он пару раз быстро клюет себя в попку. Мне становится скучно, ведь я ожидал увидеть по меньшей мере покушение на убийство.

Затем без всякой видимой причины он принимается петь. Начинает довольно тихо, затем выводит несколько рулад чуть громче, но постепенно поет все мощней, порывистей. При этом он начинает раскачиваться взад и вперед на своих тонких лапках и оживленно переступать ими по всей длине насеста. Он поет, наклоняясь вперед, полностью выпрямляя шею, как бы вытягивая ее. Его крылья слегка приподняты, грудка напряжена. Он смотрится чертовски «выразительным». То есть, я хочу сказать, он производит сильное впечатление на меня, но никак не на Пташку. Она как раз заканчивает приводить в порядок пушистые перышки на спинке.

Тогда Альфонсо начинает издавать протяжные звуки. Он задерживается на одной ноте так долго, что я начинаю бояться, как бы он не упал с насеста. Похоже, он не дышит вообще. Он точно свихнулся. Внезапно он падает камнем туда, где наслаждается покоем Пташка. Он приземляется в каком-то футе от нее, продолжая петь и во время броска, и уже на полу. Пташка пристально смотрит на него. Не прекращая петь, он тут же на нее наскакивает. Пташка подпрыгивает и взлетает на тот насест, который он только что покинул. Он гонится за ней, распевая вовсю. Все его тельце трепещет.

Это начинает походить на воздушный бой Первой мировой, притом Пташке никак не найти места, где она бы могла сесть, чтобы Альфонсо тут же не принялся на нее наскакивать. Ему даже удается каким-то образом доставать ее во время полета. Совершенно очевидно, что он хочет спариваться, но ясно и то, что Пташка абсолютно не готова к его грубой, примитивной тактике. Наконец, залетев в свою клетку, она совершает ошибку. Он следует за ней неотступно, и там начинается такой кавардак, что я спешу войти поскорее в вольер и засовываю руку в клетку, чтобы спасти Пташку. Он загнал ее в угол, и ей никак от него не ускользнуть. Она не сопротивляется, но наш забияка несколько раз сильно клюет меня в руку. Я собираюсь закрыть дверцу и запереть его внутри, но, прежде чем успеваю это сделать, он вылетает и моментально вспархивает на верхний насест и оттуда угрожает мне, приподняв крылья и раскрыв клюв.

Я выхожу из вольера и поскорее закрываю дверь, чтоб он не вылетел и оттуда. Затем отпускаю Пташку. Она топорщит перья, посылает мне «квип», потом «КВР-и-ип» и еще пару «пипов», после чего подлетает к сетке вольера. Ах, вот оно что: она флиртует. Она знает, что в безопасности, и решает его подразнить.

Делает она это так: подлетает к какому-то месту, а когда Альфонсо, заливаясь трелями как сумасшедший, кидается к ней, отлетает в сторону примерно на фут и садится там. Он опять подлетает к ней поближе. Так продолжается минут пять. После этого он опять взлетает на свой насест. Я полагаю, он выдохся или просто устал оттого, что она его дурачит. Пташка цепляется коготками за сетку и шлет ему «квипы», очень жалобные, очень призывные.

Через несколько минут он начинает петь как ни в чем не бывало. Мы слушаем. Вот уж кто действительно умеет петь. Затем постепенно он опять возбуждается; такое впечатление, что он заводится от собственного пения. На этот раз он слетает с насеста на пол. Стоит на полу и поет, повернувшись к тому месту, где Пташка висит на стальной сетке. Он похож на оперного певца: стоит в лучах света на белом песке, поворачиваясь то влево, то вправо, и поет, делая короткие шажки вперед и назад. Я впервые вижу, чтобы движения канарейки напоминали ходьбу.

Пташка приземляется на пол у вольера и смотрит на Альфонсо через сетку. Он продолжает петь и, медленно переступая лапками, подбирается ближе, исторгая теноровые трели. Она не двигается. Вот он у самой сетки, расстояние между ними не превышает дюйма. Он заливается неистово. Пташка глядит на него, слушает, а затем начинает издавать знакомый мне тихий, хныкающий щебет, означающий: «Покормите меня». Она приседает, и крылышки ее быстро трепещут, она раскрывает клюв и просовывает его через сетку.

Альфонсо перестает петь и смотрит на нее. Похоже, не может взять в толк, что это значит, к чему бы это. Он наклоняет головку набок, заглядывает ей в клюв, прислушивается и начинает петь снова. Бедная Пташка. Он опять раскачивается взад и вперед, наклоняется все ниже, пока горло не касается пола. Его голова поднимается и опускается, вторя порывам его страсти. Когда наконец он больше не в силах выносить это, он с размаху кидается на сетку вольера.

Это пугает Пташку, и она отлетает. Он карабкается вверх по сетке, стараясь увидеть, разглядеть ее. Она подлетает к зеркалу на стене и смотрится в него. Какое-то время он висит и смотрит, потом слетает вниз, на пол, и начинает пить. Все эти страсти, должно быть, вызвали у него жажду.

Тот же ритуал повторяется снова и снова, чуть ли не весь день. В самый критический момент Пташка просит, чтобы ее покормили, но Альфонсо то ли об этом не догадывается, то ли не может заставить себя это сделать, то ли просто не знает как. В растерянности я сажаю Пташку обратно в ее клетку и выхожу из комнаты.

В тот вечер я опять выпускаю Пташку полетать, пока делаю новый чертеж крыльев. Я сижу за письменным столом: горит лишь настольная лампа, так что в вольере совсем темно. Но света все же достаточно, чтобы я видел, как Альфонсо висит на боковой стенке Пташкиной клетки. Он опять начинает петь. Когда он останавливается, Пташка снова начинает щебетать, словно хнычет, и расправлять перышки. И наконец он это делает. Кормит ее через прутья клетки.

После этого он взлетает на самый верх ее клетки и поет. Поет так, словно пытается что-то сказать. В его пении слышится мольба, а вовсе не звуки типа: «Приди ко мне, беби!», как до сих пор. Пташка сидит совершенно неподвижно и слушает. Я тоже. В его пении я различаю бесконечное разнообразие пассажей. Некоторые колена он исполняет особенно хорошо; их он повторяет, модулируя по громкости или по тону, сочетая и варьируя на множество ладов.