Я с удивлением посмотрел на самоеда. Впервые за все время, что мы вместе, я видел его таким! Он говорил как по писаному, он в несколько слов убеждал, как дорогостоящий адвокат. Похоже, что этот косоглазый обладал всеми возможными человеческими качествами – и хорошими, и плохими. Он не пропал бы нигде.

…А действительно, что бы предпочла Настасья? Я знал ответ на этот вопрос. И я не сомневался в правильности ответа.

– Коста, пора, – напомнил мне подошедший к нам Игнат.

Я молча кивнул и, наклонившись, крепко поцеловал Настю в горячие губы. Потом поднял взгляд на спасовца и глухим голосом спросил:

– Можно, я донесу ее до лошади?

– Ради Бога.

Я поднял с подстилки невесомое тельце. Данила подвел поближе своего жеребца и ловко вскочил на него позади седла. Он наклонился ко мне, протянул руки, ожидая, когда я передам ему Настю, но я просто был не в силах сделать это. Отдать кому-то эту девчушку?!

Отдать ее смерти?!!

Не-е-ет!!!

Я стоял, как столб, крепко прижимая к себе ее горячее тело, и кусал губы.

– Коста! Мы очень спешим.

Я коснулся губами Настиной щечки. И наконец передал девушку спасовцу…

Вялую и неживую, ее усадили в седло, и Игнат крепко привязал ее к Даниле. Потом ловко вскочил на своего вороного коня. Я наблюдал за всем этим как сквозь туман.

– Коста. Тихон. Прощайте, братцы. – Голос Игната доносился до меня тоже как сквозь туман. – Завсегда заходите в благодать нашу, как от забот мирских утомитесь. Примем. Дорогу вы знаете. Да поможет вам Бог.

Я скрипнул зубами и заставил себя очнуться. И прохрипел:

– С Богом, братцы. Спасибо за все. – И несколько раз перекрестил их двуперстным крестом. Не знаю, имел ли я право это делать.

Но я сделал от чистого сердца. И стоял, не в силах сдвинуться с места, посреди звериной тропы, пока два коня с тремя всадниками не скрылись из виду.

А слева шумел на ветру темный сузем, в котором сегодня нашел свою смерть Трофим.

А справа, забытая спасовцами, покрывала подстилку из мха тоненькая холстинка. И, возможно, еще сохраняла тепло худенького тела Настасьи.

Всю ночь я отчаянно мерз, несмотря на то, что напялил на себя из одежды все, что только было возможно. Да и пуховый спальник был рассчитан на ночевки в зимнее время. И, несмотря на это, все мое тело так колотило от холода, словно я лежал не на мягкой подстилке изо мха и елового лапника, а на вибростенде.

К тому же меня ни на секунду не отпускали гнусные мысли.

Усилием воли я заставил себя хоть на время забыть о Настасье. Думать о чем угодно, но не о ней! Вроде бы получилось – я начал грызть себя за то, что я наконец стал настоящим убийцей. Отчалившись по мокрой статье ровно четыре года, только сейчас на самом деле переступил черту, отделяющую обычного мирного обывателя… Да что там, обывателя? Отделяющую даже простого «бытовика» от хладнокровного киллера.

Смешно? Задним числом совершил именно то преступление, за которое отбыл пятую часть срока. Смешно… или страшно? Страшно ощущать себя уже в некоей иной ипостаси. Каким-то совсем другим человеком, нежели был еще утром.

Косоглазый солдатик, который во время первого неудавшегося побега пытался подбить меня из «калаша», чтоб заслужить десятидневный отпуск, в счет не идет. Я тогда швырнул в него нож, опередил на считанные секунды, и все это происходило в честном бою. При равных шансах. Вернее, шансов у цирика было куда больше! Не в пример больше!! Его АК-74 против моего «охотника»… Нет, за продырявленную печень того самоуверенного оленевода я себя винить не могу.

Как не могу себя винить (хотя и с огромной натяжкой) за солдата, которого пырнул ножом в спину как раз в тот момент, когда тот находился в «интересном положении». Западло, конечно, убивать так – не лицом к лицу, – но я действовал по правилам партизанской войны. На меня объявлена травля, я вне закона, меня имеет право замочить любой мусор без каких-либо предупреждений, и ему за это не будет ничего, кроме наград и поощрений. Так значит, я тоже имею право уничтожить любого мусора, если от этого мне будет какая-то выгода. Натянутое оправдание, но оно все же имеет право на жизнь.

Так же, как нет греха у меня на душе за того рыжего пацана, которому я сегодня снес из «Спаса» череп. Я действовал в состоянии аффекта. Сперва он имел возможность прикончить меня, но промахнулся и вместо этого убил совершенно безобидную девочку. Потом возможность ответить ублюдку получил я… И вот результат.

Но вот второй щенок, безоружный, связанный, которого я расстрелял совершенно без зазрения совести! И третий – тот, что мечтал убежать от нас через болото… тот, который так хотел жить!.. тот, которому я хладнокровно целил в спину, искренне сокрушаясь после каждого промаха.

Что-то со мной произошло. Что-то у меня в душе надломилось. Возможно, только сегодня, когда увидел смертельную рану Настены. А возможно, еще тогда, четыре года назад, когда осознал, как жестоко и подло меня подставили, и сразу, только-только прозрев, настроил себя на то, что если будет такая возможность, я буду мстить. Я начну убивать. Я пойду по трупам для достижения цели всей моей жизни. Наверное, уже в те дни во мне начала формироваться психология палача, которая позволяет хладнокровно наводить ствол дробовика в лоб связанной жертве и нажимать на спусковой крючок…

За всю ночь я смог сомкнуть глаза лишь на пару часов, а дождавшись, когда на улице хоть чуть-чуть рассветет, поспешил из палатки наружу, чтобы разложить огромный костер – огромный-огромный, до самого неба! – и у него наконец согреться. И, откинув в сторону полог, был поражен… Все вокруг было покрыто снегом. И снег продолжал валить сплошной непроглядной стеной. Огромными мокрыми хлопьями. Очередной сюрпризец от Тиманского кряжа?

– С до-о-обреньким утречком! – иронически пропел я, и Комяк тут же дернулся у себя в спальном мешке.

– Коста, че там?

– Зима.

– Ништя-а-ак. – И самоед начал выбираться из спальника. – А ведь еще ввечеру задул сиверко. Случается такое здесь в сентябре.

– И надолго это? – спросил я.

– Всяко бывает. Нехорошо это, Коста.

– Да уж! Бр-р… Холодрыга!

– Холодрыга, черт с ней… – задумчиво пробормотал Комяк. – Хуже, что след за собой оставлять теперь будем. Да и для вертолета мы как на блюдечке. Ладно, Коста, как сказали бы наши друзья-нетоверы, на все воля Божья. А потому по-быстрому раскладывай костерок. Чифирнем, децл чего-нибудь сшамаем, по-бырому соберемся и поскачем. Не хрен рассиживаться. Подальше надо сегодня отъехать. Глядишь, подфартит, так и до Мезеня доберемся. Хавки пока завал, к схронам крюков можно не делать. Момент будем пользовать. Вылазь, вылазь. Рекорд нынче ставить будем.

Для экономии времени опять пришлось вспомнить о концентрате. На то, чтобы пропитать его кипятком, давясь, затолкать себе в глотку и закусить отраву сухарями, ушло минут десять. Пять минут пили стремительно остывающий чифир. Еще пятнадцать минут я потратил на упаковку тяжелой, облепленной мокрым снегом палатки. Окажись я в армии, то своей расторопностью не смог бы дать повода для недовольства самому взыскательному старшине. Но находящийся на больничном Комяк, сидя на корточках возле костра и грея над ним больную правую руку, взирал на меня косыми глазами с таким выражением, будто жалеет, что связался со мной, неумехой, и больше никогда никуда… Когда я наконец был готов в путь, он все же не удержался и лаконично заметил: