Я встаю. Я – покойник. Я знаю это. Рахиль тоже это знает. Я вижу это по ее глазам. У нее нет уже слез, чтобы заплакать.

– Не забудь меня, – шепчу я ей, следуя среди деревьев за всадником.

По счастью, он не заводит меня далеко – всего лишь до того места, где в нескольких метрах от дороги упало большое дерево. Он слезает с лошади и привязывает ее. Садится на упавшее дерево и велит мне сесть рядом. Я медлю. Ни один эсэсовец никогда мне такого не предлагал. Он похлопывает ладонью по дереву. Я сажусь, но на несколько дюймов дальше того места, которое он наметил. Я боюсь и одновременно стыжусь своего запаха. Он придвигается ближе. От него пахнет вином. Он очень пьян. Я погибла. Это лишь вопрос времени.

Я смотрю прямо перед собой. Он снимает перчатки, проводит рукой по моему лицу. За два года пребывания в Биркенау ни один эсэсовец никогда не гладил меня. Почему этот человек, штурмбаннфюрер, гладит меня сейчас? Я вытерпела много мучений, но это – самое худшее. Я смотрю прямо перед собой. Кожа моя пылает.

– Какой позор, – говорит он. – Когда-то ты была ведь очень хороша?

Я ничего не могу придумать в ответ. Два года, проведенные в Биркенау, научили меня: в подобных ситуациях не бывает правильного ответа. Если я в ответ скажу «да», он обвинит меня в еврейском нахальстве и убьет. Если же я скажу «нет», он убьет меня за то, что я вру.

– Я поделюсь с тобой одним секретом. Меня всегда влекло к еврейкам. Если бы меня спросили, я сказал бы, что надо перебить мужчин и использовать женщин для развлечения. У тебя был ребенок?

Я подумала обо всех этих детях, которые у меня на глазах шагали в газовые камеры Биркенау. А он требует ответа, держа меня за подбородок. Я закрываю глаза и сдерживаю крик. Он повторяет вопрос. Я отрицательно мотаю головой, и он отпускает мое лицо.

– Если ты сумеешь выжить еще несколько часов, у тебя, возможно, появится ребенок. Расскажешь ли ты ему о том, что было с тобой во время войны? Или же тебе будет слишком стыдно?

Ребенок? Как может девушка в моем положении думать о том, чтобы когда-нибудь родить? Ведь последние два года я думала лишь о том, чтобы выжить. А ребенок – это выше моего разумения.

– Отвечай мне, еврейка!

Голос его зазвучал неожиданно резко. Я почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля. Он снова поворачивает мое лицо к себе. Я пытаюсь смотреть в сторону, но он встряхивает меня, заставляя смотреть ему в глаза. И у меня нет сил сопротивляться. Его лицо мгновенно врезается мне в память. Как и звук его голоса и его немецкий с австрийским акцентом. Я до сих пор слышу его.

– Так что же ты расскажешь своему ребенку про войну?

Что он хочет от меня услышать? Что хочет, чтобы я сказала?

Он сжимает мое лицо.

– Да говори же, еврейка! Что ты будешь рассказывать своему ребенку про войну?

– Правду, герр штурмбаннфюрер. Я скажу моему ребенку правду.

Откуда взялись эти слова, – сама не знаю. Знаю только, что если мне предстоит умереть, я умру с капелькой достоинства. И снова мне вспомнилась Элла, набросившаяся с ложкой на Менгеле.

Он разжимает пальцы. Первая кризисная ситуация вроде рассосалась. Он тяжело переводит дыхание, словно после долгого дня тяжелой работы, затем достает из кармана шинели фляжку и делает большой глоток. По счастью, он не предлагает мне выпить. Кладет фляжку обратно в карман и закуривает сигарету. Мне сигареты не предлагает. «У меня есть табак и спиртное, – как бы говорит он мне. – А у тебя ничего нет».

– Правду? А что есть правда, еврейка, в твоем понимании?

– Правда – это Биркенау, герр штурмбаннфюрер.

– Нет, моя дорогая. Биркенау – это не правда. Биркенау – это слухи. Биркенау – это вымысел противников рейха и христианства. Это сталинская, атеистическая пропаганда.

– А как же насчет газовых камер? Крематория?

– Таких вещей не было в Биркенау.

– Но я же их видела, герр штурмбаннфюрер. Мы все их видели.

– Никто этому не поверит. Никто не поверит, что можно умертвить столько людей. Тысячи? Тысячи людей могли умереть. В конце концов, была ведь война. Сотни тысяч? Возможно. Но миллионы? – Он глубоко затягивается. – По правде говоря, я видел это собственными глазами, и даже я не могу этому поверить.

В лесу раздался выстрел, потом еще один. Еще двое девушек ушли в мир иной. Штурмбаннфюрер снова делает большой глоток из своей фляжки. Почему он пьет? Пытается согреться? Или накачивается, чтобы убить меня?

– Я сейчас скажу тебе, что ты расскажешь про войну. Ты скажешь, что тебя отправили на Восток. Что ты работала. Что у тебя полно было еды и тебе оказывали должную медицинскую помощь. Что мы хорошо и гуманно к тебе относились.

– Если это правда, герр штурмбаннфюрер, почему же я превратилась в скелет?

Вместо ответа он вытащил свой револьвер и приставил к моему виску.

– Расскажи мне, еврейка, что было с тобой во время войны. Тебя перебросили на Восток. У тебя было полно еды и тебе оказывали необходимую медицинскую помощь. Газовые камеры и крематории – это выдумки большевиков и евреев. Произнеси все это, еврейка.

Я понимала, что выйти из этой ситуации живой мне не удастся. Даже если я все это произнесу, – я покойница. Так что я не стану говорить эти слова. Не доставлю ему этого удовольствия. Я закрываю глаза и жду, когда его пуля проложит канал сквозь мой мозг и избавит меня от моих мучений.

А он опускает револьвер и что-то кричит. К нему подбегает эсэсовец. Штурмбаннфюрер велит ему стеречь меня. А сам уходит через лес в направлении дороги. Возвращается он с двумя женщинами. Одна из них Рахиль. Вторая – Сара. Он приказывает эсэсовцу уйти и приставляет револьвер ко лбу Сары. Сара смотрит прямо мне в глаза. Ее жизнь в моих руках.

– Произнеси эти слова, еврейка. Тебя отправили на Восток. У тебя было полно еды и тебе оказывали нужную медицинскую помощь. Газовые камеры и крематорий – это ложь, придуманная большевиками и евреями.

Не могу я допустить, чтобы Сару убили из-за моего молчания. Я открыла было рот, но прежде чем я успела произнести хоть слово, Рахиль воскликнула:

– Не говори этого, Ирене. Он все равно убьет нас. Не доставляй ему этого удовольствия.

Штурмбаннфюрер переводит револьвер с головы Сары на голову Рахили.

– Скажи это ты, еврейская сука.

Рахиль смотрит ему прямо в глаза и молчит.

Штурмбаннфюрер нажимает на спусковой крючок, и Рахиль падает мертвая в снег. Он снова приставляет револьвер к голове Сары и снова велит мне говорить. Сара чуть качает головой. Мы прощаемся взглядом. Выстрел, – и Сара падает рядом с Рахилью.

Наступает моя очередь умирать.

Штурмбаннфюрер наставляет на меня револьвер. С дороги доносятся крики. «Raus! Raus!» Эсэсовцы заставляют девушек подняться на ноги. Я знаю, что мне с ними уже не идти. Я знаю, что живая я это место не покину. Здесь я упаду, возле польской дороги, и здесь меня закопают без памятника на могиле.