Получать письма «оттуда» было опасно, и робкие родственники с папиной стороны бледнели, поджимали фамильно узкие губы и нас сторонились, боясь заразиться чумой под названием «родственники за рубежом». А глупая от безопасности миссис Ева Тобин частенько писала, что, мол, ваша сумасшедшая «тетя Раша» вряд ли когда станет лучше, чем мы ее всегда знали, — вот такие намеки делала.

Можно подумать, мы без нее не догадывались. Десять лет строгого режима с лишением прописки в Горьком и с очень даже возможной пропиской на тот свет — вот чем пахли разговоры про «тетю Рашу». Но дед, мамин отец, был старик отчаянный — маленький, сухой, злой, глуховатый — ни черта не боялся. С особо опасными собеседниками притворялся уже совсем абсолютно глухим, как дерево, и даже орал на них по завидному праву глухого.

Нам приходили порой посылки с диковинными вещами. Плащ двусторонний — надо же! — можно носить хоть так, хоть с изнанки. С лица — бежевый, а с другой стороны в мелкую салатную клеточку. Носки бордовые, маленькие, как на ребенка — кому, спрашивается, такие нужны? Оказалось, тянутся, как резиновые, на мужскую ногу лезут свободно. Но не из резины сделаны, а специальная американская ткань такая тягучая. Чудеса! Чего только в Америке не бывает! Ой, а трусы дамские — срам, срам один. Прозрачные, как стекло, ну все как на ладони. Что есть трусы, что нет их. Только кружевце субтильное по краям и заметно.

Я решила преодолеть российскую отсталость и резким скачком, как Монголия, приобщиться к мировой культуре через ношение этих условных трусов. Мама завибрировала: она не допустит, чтобы ее студентка-дочь ступила на стезю разврата. Патетичность маминого тона тянула на девять баллов с крупными разрушениями и человеческими жертвами. Трусы западного мира были зверски раскромсаны с обещанием переделать их в воздушный девичий шарфик. Но трусы в шарфик не перевоспитаешь: их останки мстительно свернулись в ни на что не годную жалкую трикотажную трубочку. Потом были выкинуты, отскучав положенное время в ящике шифоньера. Что на Западе хорошо — нам трубочкой выходит.

В хрущевскую обманную оттепель все увидели живых иностранцев. Идут себе, вроде люди как люди — руки-ноги-прочее. Но все равно что-то в них другое — и это заметно даже со спины. Хохочут на улице, никуда зайти не стесняются. Парень с косичкой, с ним в обнимку девица, почти под ноль стриженная, а на щеке, не поверите, трефа нарисована. Милиционеры отворачиваются, только скулами играют — дружественная молодежная делегация, трогать не велено, а так бы… На всякую ерундовину, да и на нас пялятся с интересом, чудаки. Мы ведь для них тоже заграница. Девчонка, по виду моя ровесница, в узких брючках, темных очках — злющие бабки оборачиваются, шипят и плюются. Парни тоже оборачиваются, долго смотрят. Смотрите, смотрите, мальчики, — не про вас ананас! Ах, счастливица, по заграницам ездит!

А ты хоть трижды наизнанку вывернись — дальше Таллина не укатишь. И за это спасибо, все же хоть чуть-чуть Запад. Джаз не запрещен. Поджарые, крашеные старухи-эстонки целыми днями по-черному курят за чашечкой кофе в игрушечных ресторанчиках на Виру. Райский ликер «Вана Таллин» в баре со стойкой — помните? Домский собор, где интеллигенция слушает орган, готический шпиль Олевисте. Ах, какие крытые сиреневой брусчаткой улочки с иностранными именами — походка на них меняется, спина становится гибкой и узкой, и улыбка не стеснительной, и каблучки ксилофоном стучат.

Чудеса становились чаще — соседкин зять побывал с профсоюзной делегацией в Чехословакии. Мама вернулась от нее сама не своя: «Вальку только слушай! Рассказывает сказки, что зять видал там своими глазами квартиры такие — всего одна комната, а к ней, к одной-то комнате, своя отдельная кухня и ванна даже с уборной, как будто. Подумай, разве это может быть? Глупость какая! Перепутала Валентина, ничегошеньки не поняла. Болтает балаболка сама чего не знает!»

И — совсем уж невероятное! С самой первой американской туристической группой прилетела тетя Ева, которая была для нас абсолютной абстракцией. Письма на идиш и раз в год загранично пахнущие посылки с редкостными вещами существовали отдельно сами по себе. Эти картонные коробки, покрытые печатями, назывались «от тети Евы». Умом, конечно, знали, что она существует в маловероятном городе Детройте. Но мало ли, что где-то что-то есть. Живой Ив Монтан, например, или королева Непала тоже где-то ходят, пьют-едят, как ни странно. И остров Мадагаскар. При этом нормальному человеку не приходит же в голову, что их можно увидеть. А тут настоящая американка из города Детройта — и к нам. Что будет?

Тетка Ева оказалась лихой поджарой старушенцией с рудиментами русского языка и нерастраченными эмоциями.

Она пугала наших степенных и пышных, как петровские парусники, московских тетушек своими малиновыми и бирюзовыми юбками, твердыми слоями косметики на вяленьких щечках, игривым декольте и активной жизненной позицией. То есть миссис Ева Тобин лезла абсолютно во все и тут же высказывала свое американское мнение.

— Это совсем нельзя! Можно умирать! Ту мач! — замахала морщинистыми лапками с бриллиантами и фиолетовым маникюром наша американка после того, как тетя Броня, пуская лучи золотым зубом, подложила ей третий сочащийся жиром ломоть пирога с мясом и яйцами.

— Кушай-кушай, закусывай! Полезно, гут! — солидно успокоил ее тети-Бронин Левка, подложил ей и себе по куску фаршированной щуки с хреном и похлопал по плечу.

Тети-Бронина команда нагло, у всех на глазах, присваивала иностранку — и Линочка, лягнув под столом своего недотепу Сигаловича (не зевай, шлимазл! Здесь тебе не твой задрипанный оркестр!), перехватила инициативу, вырвала тарелку из рук этой выскочки Броньки и лично положила хороший квадрат творожной запеканки с изюмом, полила вареньем, передала прямо в руки тете Еве и сказала: «Плиз, на здоровье!» Хорошо сказала!

Тетя Ева встала и на остатках русского взволнованно проговорила, что для здоровья ест по утрам только яйцо всмятку с «тостом» и стакан загадочного «оранжуса». Слово «тост» обрадовало тети-Брониного Левку: «Тост за здоровье с утречка — это гут! Полезно! Под этот… аранжус… Жить умеют — Америка, едрит иху мать!»

Второе потрясение после завтрака по-московски, показавшегося отвыкшей от жизни тетке смертельной забавой в духе русской рулетки, хватило нашу американку в хлебном магазине. В булочную вбегали, как выразилась тетка, «лэдиз» с авоськами, набитыми огурцами, картошкой-моркошкой, фаршем говяжьим полужирным в промокшей кровью «Правде»… Продавщица метко швыряла кому батон городской за пятнадцать копеек, кому буханку ржаного и пару саек. Леди споро пихали это все в ту же авоську и выскакивали, на ходу прикидывая, завезли ли уже ряженку в молочный. Мирная картина. Особенно умилительная для дней, когда быстро мелькающие поверху политические события отзываются понизу то исчезновением нежной ряженки, то возникновением ее по той цене, за какую не так давно туркмен покупал столь же нежную и смуглую невесту да еще и с дипломом мединститута.

Но старуха затрясла серьгами, закатила глаза и предсказала скорую гибель всего населения от жутких инфекций. Неупакованный хлеб! Руками! В сумку с картошкой! «Анбили-и-вбл!» Ах-ох! Да уж чего там «анбиливбл» — нормально! Нормально, тетя Ева, мы инфекций не боимся. Бактерия — полноценный белок, продукт питания, принципиально не отличающийся от ваших стейков, особенно когда этих бактерий много. Этим и сильна и непобедима соцсистема — мы смотрим на вещи принципиально, не задерживая взгляд на мелочах.