такой же, как наш сад и окрестные сады. Из моего сада было видно тысячу мостов, а за ними, вдалеке, – белую гору…

– А люди? Расскажите мне о людях, Изонда, – мягко перебил я.

– Люди? Жители Ианя? Я видела, что они там кишат, как муравьи… миллионы и миллионы… видела, как они ходят по тысяче мостов, туда и сюда…

– Но как они выглядели? Они одевались так же, как я?

– Не знаю. Они были очень далеко – крохотные, как мошки. Шестнадцать лет я смотрела на них день за днем из своего сада, но за все это время ни разу не вышла на улицы Ианя, потому что отец запрещал мне покидать сад.

– Так вы не видели вблизи ни единой живой души? – воскликнул я в отчаянии.

– У меня были птицы. Высокие были птицы, серые с розовым… Мне казалось, они очень мудрые.

Она наклонилась над источником и провела своей точеной ручкой по мерцающей глади воды.

– Зачем вы меня обо всем этом спрашиваете? – прошептала она. – Вы чем-то недовольны?

– Расскажите мне о своем приемном отце, – не отступал я. – Он похож на меня? Одевается так же, как я? Говорит, как я? Он американец?

– Американец? Не знаю. Но нет, он одевается не так, как вы, и выглядит по-другому. Он старый, очень-очень старый. А говорит… иногда – как вы, а иногда – как говорят в Иане. Я тоже умею говорить и так, и эдак.

– Тогда скажите что-нибудь так, как говорят в Иане, – потребовал я. – Скажите… Ох, Изонда! Почему вы плачете? Я вас обидел? Я не хотел… я и представить себе не мог, что вы расстроитесь! Ну же, Изонда, простите меня… смотрите, я на коленях у ваших ног, я молю о прощении!

И тут я потерял дар речи: я увидел золотой шарик, подвешенный к поясу Изонды на золотой цепочке. Я увидел, как он трепещет, словно живой. Увидел, как он меняет цвета, переливаясь то багряным, то пурпурным, то пламенно-алым. Это был символ Куэнь-Юинь.

Изонда склонилась надо мной и нежно коснулась моей руки. На ресницах у нее блестели слезы.

– Зачем вы мне задаете все эти вопросы? Мне от них больно… вот здесь… – она прижала руку к груди. – Так больно… не знаю, почему. Ах, ну вот опять у вас глаза такие строгие и холодные! Вижу, вы заметили золотой шарик, который я ношу на поясе! Хотите узнать и о нем?

– Да, – прошептал я, не в силах оторвать глаз от игры красок, но пока я смотрел, пламя угасло и шарик снова стал одноцветным, бледно-золотым.

– Это символ Куэнь-Юинь, – сказала она дрожащим голосом. – Зачем вы меня расспрашиваете?

– Он ваш?

– Д… да.

– Где вы его взяли? – выкрикнул я.

– Мой… мой приемный отец…

Вдруг она оттолкнула меня со всей силой, на какую были способны ее нежные ручки, и спрятала лицо в ладонях.

Если бы я только мог обнять ее… осушить поцелуями слезы, что медленно текли у нее между пальцами… сказать, как я люблю ее… как мне больно видеть ее такой несчастной… В конце концов, кого это касается? Она улыбнулась сквозь слезы, и чистая любовь и нежность, сиявшие в ее глазах, вознесли мою душу выше луны, что уже тускло поблескивала в синеве озаренных солнцем небес. Охватившее меня счастье было таким внезапным, таким всепоглощающим, что я упал на колени, сжимая ее руку, и возвел глаза к этому лунному лику, мерцающему в небесной лазури. Но тут что-то шевельнулось в высокой траве у моих коленей, и в ноздри мне ударил сырой едкий запах.

– Изонда! – воскликнул я.

Но я больше не чувствовал ее руки в своей – лишь бессильно сжимал кулаки, холодные и мокрые от росы.

– Изонда! – крикнул я снова.

Язык едва ворочался от страха, но я продолжал кричать, как будто очнулся ото сна… от жуткого, кошмарного сна. Ноздри трепетали от едкого сырого зловония, я чувствовал, как в колено мне тычется это мерзкое существо, то ли рептилия, то ли краб. Почему так быстро стемнело? И где я?.. Где?.. Оцепеневший, озябший, израненный до крови, я лежал навзничь, как труп, на пороге собственного дома, Войю вылизывал мне лицо, а Баррис нависал надо мной в свете фонаря, полыхавшего и чадившего на ночном ветру, точно факел. Фу! От удушливой вони этого фонаря я очнулся и снова крикнул:

– Изонда!

– Какого черта с ним стряслось? – пробормотал Пьерпонт, подхватывая меня на руки, как ребенка. – Баррис? Он что, ранен?

VII

Через несколько минут я уже стоял на своих двоих и кое-как добрел до спальни, где Хаулит успел приготовить горячую ванну и стакан виски (тот был еще горячее). Пьерпонт осторожно стер с моей шеи запекшую кровь. Ранка была крохотной, почти невидимой – не порез, а скорее, след от укола. После мытья в голове немного прояснилось, а когда я облился холодной водой и глотнул скотча, стало совсем хорошо.

– Так, – сказал Пьерпонт. – Допивай виски и ложись. Жареного вальдшнепа хочешь? Отлично. Вижу, ты приходишь в себя.

Баррис и Пьерпонт понаблюдали, как я сижу на кровати, свесив ноги, и сосредоточенно обгладываю дужку вальдшнепа, запивая его бордоским.

Пьерпонт облегченно вздохнул.

– Дело на десятку, значит[26], – усмехнулся он. – А я-то думал, тебя пырнули ножом.

– Я не был пьян, – возразил я, похрустывая сельдереем.

– Только чуть-чуть навеселе? – уточнил Пьерпонт, так и лучась сочувствием.

– Довольно! – возмутился Баррис. – Оставьте его в покое. Еще сельдерея, Рой? От него спится крепче.

– Я не хочу спать, – заявил я. – Когда вы с Пьерпонтом пойдете ловить златогонщика?

Баррис сверился со своими карманными часами и со щелчком захлопнул крышку.

– Через час. Только не говорите, что вы пойдете с нами!

– Еще и как… Пьерпонт, налей мне кофе, будь так любезен! Еще и как пойду. Хаулит, принесите-ка новый ящик панателл[27]… да-да, импортных, что помягче. А графин оставьте. Так вот, Баррис, сейчас я буду одеваться, а вы с Пьерпонтом сидите смирно и слушайте, что я вам расскажу. Дверь заперта?

Баррис встал, запер дверь и снова сел.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Скажите мне, Баррис, где находится город Иань?

В глазах Барриса мелькнуло нечто, похожее на неприкрытый ужас, казалось, он даже забыл, как дышать.

– Нет такого города, – выдавил он наконец. – Или… я что, говорил во сне?

– Такой город, – невозмутимо продолжал я, – где река течет под тысячей мостов, где благоухают сады, а воздух полнится звоном серебряных колокольцев…

– Хватит! – рявкнул Баррис и дрожа поднялся со стула. Он словно разом состарился лет на десять.

– Рой, – процедил Пьерпонт, – какого