— Ты чудо, — прошептал Юра. Он касался ладонями ее бедер, ощущая их чудный изгиб, сердце его колотилось, рвалось из груди, дыхание перехватывало. — Я так счастлив…

— Ты хотел помыть мои волосики.

— Да! Я прямо сейчас, — радостно согласился Юра. И в этом было что-то восхитительно новое и возбуждающее…

За последнее время ее волосы стали длинней, и особенно это стало заметно сейчас, когда они превратились в тяжелые мокрые волокна и уже закрывали ее худенькие лопатки. Юра осторожно намотал волосы на руку, чтобы почувствовать их прелесть и заставить ее томно откинуть голову. Ему показалась, будто вспыхнула полоска на ее шее, он выпустил гриву, взял пластмассовую бутылочку, вылил огромную тягучую каплю елея, она поползла по волосам, как замедленный поток благоухающей лавы. Не нужно было экономить воду, тугие струи летели во все стороны; чудно было видеть ее обнаженную грудь под светом ранней луны, сверкающую пену, исчезающую у ног.

Они решили не одеваться и, скомкав свои простенькие наряды и простыни, выскочили из душевой; резко открывшаяся дверь пристукнула немытую тень — она жалобно ойкнула. С развевающимися простынями обнаженные купальщики пролетели мимо ошалевших прапорщиков, подпрыгнули, вознеслись над забором и исчезли.

— Господи, помилуй! — завидев вихрем поднятые тела, пробормотал патрульный и неумело перекрестился. — Голых видал, но чтоб летали! — И тут же почувствовал, как закружилась голова, будто залпом выпил бутыль портвейна. Напарник же мигом протрезвел и дал резкую отповедь:

— Почудилось нам… Не бывает такого!

За несколько секунд, не касаясь грешной земли, влюбленные промчались сквозь пространство. Они с легкостью преодолели забор и вновь очутились на территории печали и скорби.

На улице светало. Вовсю заливались утренние птахи.

— Нам пора, радость моя. — Юрка обнял Машу, заглянул в ее бездонные синие глаза и испугался. В какой-то миг показалось ему, что увидел он свое будущее, вернее, Машину жизнь в своей грядущей жизни, привиделись ему в мерцании зрачков гиблые потемки и неведомые пути.

— Поцелуй меня, — одними губами прошептала она.

Юрка осторожно коснулся ее губ, ощутив их мягкую влажность, сжал худенькое ее тело так сильно, что у Маши перехватило дыхание. Вдруг она отклонила голову и рассмеялась. Он опешил.

— Никогда не целовалась с негром!

— А я с негритянкой.

— Маскарад закончен — и снова в тюрьму? — устало спросила Маша.

— Тебе надо отдохнуть.

— Да, я почему-то валюсь с ног…

Ворота уже не охранялись, так как бывший поэт Сыромяткин понял, что любая стража — это противоестественная свободе субстанция. Они ворвались в каморкины покои, сохранив наготу и веру в бесконечное, нарастающе-распухающее счастье. Вода еще не высохла на их телах, а они уже бросились в объятия друг друга, сердца их заколотились еще сильнее, сначала вразнобой, потом в унисон, как, между прочим, и положено любящим. Ее разметавшиеся волосы на глазах высыхали в его горячем дыхании; она извивалась серебристой змейкой, ожидая слепое жгучее проникновение, и страшно было, и нет, и томное нетерпение… подрагивание голубоватых коленок, сплетенные пальцы рук, жадные и скользящие по телам; она привстала, и волосы цвета червонного золота обрушились на него густым водопадом, струящаяся шелковистая масса отгородила от всего мира его лицо — остались лишь ее улыбка и мерцающие глаза.

* * *

В полдень к больнице подъехала грузовая машина, ворота тут же открыли, из кабины вылез директор Мышьяков. Больные сразу обратили внимание, что одет он непривычно: в старое трико с пузырями на коленках, домашние тапочки и фиолетовую женскую кофту с перламутровыми пуговицами.

— Разгружайте! — тихо сказал он, и больные тут же отметили, что и голос у директора стал иным.

Со дна кузова поднялись два чернявых мужика, сбросили брезент с груза. Один из них весело крикнул:

— Принимай гуманитарную помощь, братва!

Любопытные кинулись на зов, но, увидев груз, отшатывались пугливо, убегали прочь… Вскоре уже полбольницы знало, что директор привез гробы, да не простые, а полированные, с завитушками, крестами на крышках. Грузчики быстро и сноровисто сложили на траве с десяток «ритуальных изделий», директор молча расплатился какими-то зелеными бумажками, и они, крикнув на прощание: «Умирайте на здоровье!», уехали. Вокруг роскошной «тары» остались лишь самые бедовые и те, кто уже не мог адекватно воспринимать реальность.

— Вот, — сказал директор и обвел собравшихся воспаленным взором. — Вам…

— Спасибо, спасибо, — закивали головами умалишенные.

— Вот-вот, — тоже кивнул директор. — Голоса слышите? Голоса… Остановитесь. Надо притихнуть, раскрыть душу. Вкушайте голос всевышний! Я вкусил, и ангелы прилетали: ангел жизни и ангел смерти. Сказано было мне: у несчастных, сирых, аки у малых деток, хлеб насущный отнимал, вор я, крал всю жизнь. Вот мертвых в землю положу, искупление будет. Кара небесная тому, кто утаит копеечку, кто же отдаст копеечку, тому рубль воздастся!

После этих слов директор вытащил из оттопыренного кармана плотную пачку долларовых купюр и стал раздавать их больным. Те с интересом брали, рассматривали, не зная, как с ними поступать. Кто-то уже выпустил из вялых пальцев зеленую бумажку, и ветер, подхватив, разыгрался с ней.

— Это доллары, доллары, — горячо объяснял благодетель.

Но безумцы не понимали его. Все, что они хотели, — это покушать, а потом всласть покурить. Тут во дворе появился Автандил Цуладзе. Увиденное потрясло его до самых оснований его грузинской души. Он протиснулся к директору, который продолжал распространять банкноты, выхватил поредевшую пачку, пожал ему руку и кинулся собирать деньги обратно. Кто отдавал молча, кто — плача, кому пришлось бить в зубы.

— Кажется, идиотов прибавилось, — бормотал он, выхватывая купюры из почерневших от грязи рук больных и пряча их в карманы халата. Когда пачка была восстановлена, Автандил громко расхохотался, хлопнул директора по плечу: — Хороший ты мужик! Оставайся с нами, койку найдем!

Благодетель глянул просветлевшим взором на Цуладзе, отрицательно покачал головой, тихо молвил: «Нет, у меня иное предназначение», — и ушел прочь. Больше его никогда не видели. Говорили, что кто-то встречал странного мужчину, который шагал в сторону севера и спрашивал ближайшую дорогу к монастырю.

* * *

…Старый поэт Сыромяткин надумал постучать в дверь каморки. Что-то с грохотом треснуло, посыпалась радужная штукатурка. Юра нехотя поднялся и, как был в естественном виде, пошел открывать, даже не подумав, стыдно это или некрасиво. Сыромяткин, увидев обнаженного юношу, заговорил чистейшей прозой:

— О, величественнейший и прекраснейший Аполлон! Не соблагоизволите ли вы и Дева Мария посетить в сегодняшнюю ночь волшебный бал? Бал будет символическим, он внесет ясность во все то многое, что каждый из нас, влекомый нашей бедственной и горемычной судьбой, пытается найти в безысходной жизни… И в этом предназначение мероприятия. Не пир сатанинский во время чумы, но прибежище последней радости для истомленных душ…