гудки. То там, то здесь проезжали казаки. Центром движения скоро сделались железнодорожные мастерские, где неумелые действия начальника дорог Немешаева только подливали масла в огонь.

Немешаев был большой барин, любил пожить, благоволил к женскому персоналу своих служащих, отлично держал внешнюю сторону сети своих дорог и, конечно, левил. Об его похождениях ходили легенды, и их отмечали даже революционные прокламации. На рабочих он должного внимания не обращал и в разразившуюся забастовку вмешался, как говорится, слегка присвистывая. Вмешался и только обострил дело.

Чувствовалось, что сгущавшаяся атмосфера должна разрядиться чем-то большим. Ввиду требования больших войсковых нарядов, собрали заседание с военными чинами под председательством вице-губернатора барона Штакельберга, дабы выяснить, как должны действовать войска. Военные стояли за определенные решительные меры, гражданская же власть требовала войск и в то же время хотела, чтобы они действовали, как классные дамы – уговорами. Когда все наговорились, Штакельберг спросил мое мнение. Я сказал, что стрельба по сборищам не должна быть применяема и что лучше всего рассеивать их казаками, прибегая, при надобности, к нагайкам. Действует же за границей полиция резиновыми палками, и действует жестоко, и средство это считается законным и вполне достигает цели. Стрелять не приходится. У нас резиновых палок еще нет, но нагайки вполне могут их заменить, и употребление их будет вполне отвечать тем железным прутьям, пружинам, кистеням, цепочкам и веревкам с нагайками на концах, которыми вооружены рабочие.

Не успел я докончить доклад, как с вокзала дали знать по телефону, что рабочие залили локомотивы в депо и что около двух тысяч их собирается у товарной станции на путях. Заседание было прервано, и мы с бароном Штакельбергом поехали на вокзал.

На путях стояла плотная масса рабочих. Против них – пехота и казаки. Командир сотни доложил, что на путях, меж рельсов, его казаки действовать не могут.

Барон Штакельберг лично обратился к рабочим, предлагая разойтись и предупреждая, что в противном случае будет трижды дан сигнал горниста, после чего войска начнут действовать оружием.

Рабочие не расходились. Впереди появились женщины с детьми. Стали садиться на землю. Проиграл трижды рожок, раздалась команда, и ближайшая рота пошла на рабочих стеной врукопашную…

На мгновение все как бы смолкло. Толпа попятилась назад. Как молоты посыпались тупые удары прикладов. Шел хруст… Толпа обратилась в паническое бегство… По сторонам подгоняли казаки… Минута, две – всё было кончено, толпа рассеяна.

Уже действовавшая рота собралась. Раненых не было; кого помяли, убежали. Офицеры и мы со Штакельбергом разговаривали о происшедшем. Вдруг справа раздался залп, за ним второй и третий.

Что, почему, кто приказал стрелять? Бросились в сторону залпов. Там рота, сделав последний залп по направлению горы Соломенки, стояла еще «на изготовку» первая полурота с колена.

– Кто приказал стрелять? – обратился к ротному командиру подбежавший Штакельберг.

Тот доложил спокойно, что группа рабочих из разбежавшихся стала бросать в роту камнями, что был ранен солдат, офицер и сбит с ног помощник исправника, которому камень угодил в коленную чашку, и что он, ротный командир, согласно приказа по округу, должен был ввиду такого действия рабочих против его роты ответить им огнем, что и выполнил.

Офицер был прав. Но было что-то неприятное, щемящее… Все мы видели, как двое из убегавших в гору перекувырнулись после второго залпа и остались лежать, как двое других споткнулись, упали и, встав, неловко пытались бежать дальше, но не скоро… Чувствовалось, как будто сделали что-то нехорошее…

Штакельберг волновался. Он просил меня поехать с ним к Драгомирову. По дороге он поведал мне, что как бывший чиновник для поручений, он не пользуется у генерала весом. Мне жаль было его. Пожилой человек, он никогда не боялся идти в гущу происходящего, был хороший человек и честный. Я дал слово, что войду к генерал-губернатору вместе с ним.

О нас доложили и сейчас же попросили в кабинет. Драгомиров вышел как туча. Путаясь, Штакельберг стал докладывать ему о трех залпах и о четырех раненых. Выходило, что войска действовали глупо, стрелять не умеют.

Драгомиров вспылил: «Как так, какой полк? Отчислить от командования ротой!» И пошел…

Штакельберг окончательно растерялся. Вижу – настал мой черед.

– Ваше высок-во, разрешите доложить, – обратился я к командующему.

– Что еще? Докладывайте! – проговорил он.

– Ваше высок-во, на тысячную толпу рабочих после трех сигналов была пущена рота пехоты. В две минуты, работая прикладами, рота рассеяла толпу вчистую.

– Значит, рота действовала хорошо?

– Отлично, ваше высок-во.

– А стрельба?

– То другая рота стреляла по рабочим, которые бросали в нее камнями и ранили несколько человек.

– Так, понимаю, – с расстановкой говорил генерал, – значит, войска разгонявшие толпу, действовали хорошо?

– Только треск шел от прикладов, ваше выс-тво. Отлично работали.

Настроение генерала сразу изменилось. Он спросил, какой там был батальон, и просил Штакельберга поблагодарить его командира, сказав, что отдаст в приказе. Приказал затем позаботиться о семьях убитых, если они окажутся, и, распрощавшись, отпустил нас.

Мы ушли, Штакельберг благодарил меня за выручку. Стали совещаться, что предпринять, чтобы не произошло новых беспорядков из-за убитых. Стрельба действительно была глупая, хотя ротный командир и был формально прав.

Но залпы разрядили грозу. С того момента движение как-то сразу пошло на убыль. Настроение рабочих упало и скоро все вошло в норму. Случай со стрельбой почти не нашел отзвука в дальнейших событиях. Даже сами рабочие считали, что войска действовали правильно. Революционные комитеты не сумели использовать такого хорошего для агитации против правительства повода, и о стрельбе на вокзале скоро забыли.

1904 год принес с собой войну[115], а с ней в первые месяцы и некоторую приостановку в массовой революционной работе. Кружки почти прекратились. Рабочие, боясь военных судов, которые в умах массы были обязательны во время войны, боялись собираться на сходки. К тому же призывы по мобилизации выхватывали то одного, то другого партийного деятеля.

Продолжала хорошо работать лишь типография местного комитета эсдеков. Ее надо было раскрыть во что бы то ни стало. Становилось уже совестно, что мы не можем к ней добраться. Между тем подойти к ней можно было только путем наружного наблюдения, так как иметь в типографии внутреннюю агентуру, значило бы самому участвовать в ее работе, иными словами, дать классический пример провокации.

Постепенно подходя к типографии, дошли мы до распространителей ее литературы. Нет-нет да и приведут молодца, обложенного под рубашкой стопками свежеотпечатанных прокламаций. Некоторые из таких разносчиков, взятые с поличным, ночью, становились «сотрудниками». Стала отпечатанная типографией литература вместо кружков и улиц попадать к нам «агентурным путем». Пудами отправляло такую литературу отделение в