а в пейзажах прозревали мирное будущее разных стран. В своих картинах русские футуристы хотели запечатлеть вовсе не стареющие сады, а победу света над косностью природы, «победу над временем», продолжая и патриотические, и американофильские традиции русской культуры[75]. Маринетти воевал и в Африке, и в Европе, второй раз он посетил нашу страну как военный корреспондент оккупантов, был ранен под Сталинградом.

В Италии футуризм постепенно стал официальным искусством: Бенито Муссолини выступал за скорейшую индустриализацию и автомобилизацию страны и считал, что футуристы создают для этого удачный художественный стиль. Но на что действительно Маринетти создал общеевропейскую моду – это на написание манифестов. После его «Манифеста футуризма» (1909), опубликованного в газете «Фигаро», любое, даже самое мелкое, даже состоящее из трех человек литературное и художественное течение публиковало манифест, даже если потом ничего убедительного не успевало сделать в искусстве и распадалось после первого совместного выступления. В чем же была сила этого манифеста как примера для подражания?

Маринетти по-новому решил романтическую проблему «поэт и обыватель», позволив авторам следующих манифестов безнаказанно атаковать обывателя и утверждать новые формы артистизма. Обыватель для него – это труженик, но не вооруженный техникой, такой простец-делатель, рыбак или виноградарь: он не владеет нужными знаниями, не привык к правильному ритму. А поэт – создатель ритмов, которым подчиняются все вокруг, это виртуоз слаженных действий, он собрат рабочего с мозолистыми руками. Даже если на производстве бывают катастрофы и увечья, это не останавливает ритмическое движение.

Этим Маринетти отличался от русских теоретиков труда, таких как Алексей Гастев[76] и Борис Арватов[77], которые говорили о своеобразном творческом сотрудничестве человека и станка, об их взаимопонимании. Маринетти думал не о диалоге, а о немедленном подчинении. У Маринетти все рабочие должны как бы стать частью единого механизма, единого железного поэта, который, несмотря на травмы отдельных рабочих, продолжает вращаться и создавать настоящее искусство.

Лица наши залиты потом, перепачканы в заводской грязи вперемешку с металлической стружкой и копотью из устремленных в небо заводских труб, переломанные руки забинтованы. И вот так, под всхлипывания умудренных жизнью рыбаков с удочками и вконец раскисших друзей природы, мы впервые объявили всем живущим на земле свою волю:

1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!

2. Смелость, отвага и бунт – вот что воспеваем мы в своих стихах.

3. Старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.

4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее – теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится никакая Ника Самофракийская.

5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю, и она несется по круговой орбите[78].

Итак, старая литература и старое искусство были эмоциональными, говорили о разных творческих радостях, вроде игры на скрипке и любования природой. Даже страсти в операх оборачивались радостью. В результате, считает Маринетти, итальянцы расслабились и решили для себя, что могут отдыхать, посвящать целые недели любовным приключениям, выяснять отношения и обустраивать уютный быт.

Но не бывать этому! Автомобиль должен стать похож на пулемет или танк, танк должен сделаться похожим на дракона, дракон должен заставить землю вращаться быстрее, чтобы она превратилась в маховик единого огромного завода. И этот завод вместе с планетой должен сорваться со всех орбит и войти напрямую в вечность.

6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и будит первозданные стихии!

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.

8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир. Невозможно! Нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

9. Да здравствует война – только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей!

11. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы, пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах, ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимнастическим броском перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы[79].

Для Маринетти не существует никакой красоты, кроме красоты механического слияния всего со всем. Политический митинг, трудовая смена, расчет авиационного маршрута, расписание поездов и работа водопровода – всё это для него лишь случайные, хотя и впечатляющие, проявления единого механизма.

Русские футуристы не доходили до этого: женщину они обычно чтили, различали труд и праздник, бунтовали ради каких-то целей, а дым и чад большого города не одобряли, потому что считали, что в будущем гигиена достигнет настоящих высот и мир станет сверкающим и блистающим. Но для Маринетти существеннее репутация Италии, которая должна стать другой. Пусть даже в ядовитом дыме заводов, в шуме и гаме, на митингах, приветствующих вождя, но она изменится навсегда.

В этой Италии не будет уже места прошлому – оно напоминает о мелочности замыслов и еще большей мелочности взаимных отношений старых художников. Но не будет скоро и самих первых футуристов. В глубине души Маринетти понимал, что он и его союзники не превосходят нравственно мастеров прошлого.

А значит, надо просто эмоционально себя подстегивать и убеждать, что сам всемирный механизм судеб станет всемирной промышленностью и вознесет вовремя оказавшихся на нужном месте футуристов на вершины славы. Но тем скорее будет с этой вершины путь вниз.

Не где-нибудь, а в Италии провозглашаем мы этот манифест. Он перевернет и спалит весь мир. Сегодня этим манифестом мы закладываем основы футуризма. Пора избавить Италию от всей этой заразы – историков, археологов, искусствоведов, антикваров.

Слишком долго Италия была свалкой всякого старья. Надо расчистить ее от бесчисленного музейного