крысы. На улицах было полно диких котов и бездомных собак, но пусто и безмолвно было в заброшенных, тёплых, несмотря на выбитые оконца, банных подвалах — что-то чувствовали эти чуткие создания, что-то настолько их пугающее, что не приходили греться туда даже в лютые ленинградские зимы. Странное это было место: «шайба», Колизей — какие только сравнения не приходили в голову горожанам, но только не баня. Что задумывалось и каким тайным, загадочным целям должно было бы служить это сооружение, будучи достроенным до конца, мы никогда не узнаем, но что случались там события потусторонние и необъяснимые, это точно, и слухи о них ходили по городу — тщательно пресекаемые, впрочем, теми, кому по роду службы и положено было их пресекать в Ленинграде того времени, к которому и относится наш рассказ. Да, это был ещё Ленинград — уже не Санкт-Петербург и, конечно, не Петроград. Подлинный Санкт-Петербург исчез давным-давно и, видимо, навсегда, а насильно, с мясом когда-то оторванное имя ещё вернут и прилепят к нему позже, и будет висеть оно скособоченной вывеской на парадном фасаде, завлекая и обманывая доверчивых туристов. А вот кличка «Питерский», отделившись от города, заживёт своей жизнью и станет именем нарицательным и пугалом лет ещё через пятнадцать-двадцать. Всё это будет — всё вернётся через циклическую «дурную бесконечность» российской истории, но всё это после, после — не сейчас.

Много других, не менее странных и необъяснимых происшествий, случившихся в этом месте, ещё вскроются и будут описаны нами со всей достоверностью, на какую только и способен очевидец и их непосредственный участник, на записки которого мы и опираемся при изложении этой запутанной, но ставшей уже классической истории. Матвей его звали. Мотл, Матфей, Мотька — все звали его по-разному, а вот фамилию не запомнил никто. Личные дела работников были сданы в макулатуру и обменяны на талоны для получения книжки «Королева Марго» каким-то безымянным служащим отдела кадров того самого банно-прачечного комбината, к которому и относилась эта баня. Кроме записок Матвея, при написании этой повести пользовались мы ещё несколькими апокрифическими текстами и легендами, вошедшими в ленинградский фольклор, и, конечно, собственными воспоминаниями, поскольку довелось нам, хоть и краем, оказаться втянутыми в водоворот тех загадочных событий.

1.2

Да, непростая была баня. Но ничего этого ещё не знал высокий молодой (едва переваливший за тридцать) мужчина в светлой рубашке и голубеньких линялых польских джинсах, подходя к тяжёлой, обшитой занозистой сосновой рейкой двери в конце августа одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

Пришёл он, не подозревая того, в так называемый санитарный день — выходной, когда баня была закрыта для желающих помыться, а все банные работники, собравшись вместе, наводили в ней порядок… или не наводили, а, распределившись по группкам, выпивали, закусывали и развлекались как умели.

Поначалу он подумал, что приехал напрасно: подошедший перед ним к заветной двери человек с портфелем, по обе стороны которого свешивался банный веник, безуспешно подёргал за ручку, дверь не поддавалась, человек выматерился, плюнул и ушёл немытым. Матвей огорчился, сел на скамеечку у входа, покурил и собрался уже уходить, но тут подошёл другой желающий попасть внутрь — коренастый блондин с блудливым выражением на плоском красноватом лице и с тяжёлой, побрякивающей стеклом сумкой. Он легко, без усилий открыл дверь и, воровато оглянувшись по сторонам, исчез внутри. Тогда и Матвей решил попытать счастья — с силой дёрнул за ручку и чуть не отлетел назад: дверь оказалась открыта.

Первый человек, которого Матвей встретил, войдя в баню, был ниже среднего роста, неопределённого возраста и очень плохо пах. Шёл он медленно, едва передвигая ноги, но гордо, высоко неся на негнущейся шее почти лысую яйцеобразную голову, обрамлённую белёсым пушком. На верхушке этого яйца, едва прикрывая макушку, сидела чёрная засаленная шапочка с то ли нарисованным, то ли вышитым жёлтым значком, но из-за пропитавшей её многолетней грязи разобрать, что именно там изображено, было решительно невозможно. Спину он держал строго вертикально, а ноги его двигались как бы сами по себе, медленно, но неотвратимо неся его прямо на Матвея. Тот посторонился, освобождая дорогу к двери, но человек, поравнявшись с ним, притормозил и, не поворачивая головы, скомандовал:

— Дай шестьдесят четыре копейки. Надо.

Сказано было это так просто, что даже мысли отказать ему, приводить жалкие аргументы, что нет мелочи, что забыл деньги дома или какую-нибудь подобную стыдную ерунду, не возникало. Матвей уже было полез в карман, чтобы поделиться тем немногим, что у него там оставалось, как из бокового коридора появилась крупная полноватая молодая шатенка и со словами «Огурец, ты ещё здесь?» пинком в нижнюю часть туловища придала просителю не свойственную ему скорость передвижения, и тот, открыв лбом входную дверь, вылетел на улицу.

— А ты к кому? — этот вопрос был обращён к Матвею, который к этому моменту уже начал сомневаться, стоило ли ему пробиваться в эту, такую странную, работающую как максвелловские демоны, дверь.

— А мне бы, собственно, Эльвиру, — неуверенно проблеял Матвей, лихорадочно соображая, как себя лучше повести в такой ситуации. С одной стороны, он пока ещё был свободен и независим, с другой, получать пинок в зад на выходе определённо не хотелось.

— Так это я, — гордо сообщила шатенка, развела пухлые руки в стороны, а опуская их вниз, подчеркнула все прелести своей фигуры.

— А я от Саши, по поводу работы, — выложил припасённый козырь Матвей. Саша был давним приятелем, дипломированным искусствоведом, работал ночным охранником ни много ни мало в Эрмитаже и пару раз в благодарность за принесённый портвейн устраивал Матвею с очередной новой девушкой ночную романтическую экскурсию по музею. Это всегда срабатывало безотказно, и Матвей старался не злоупотреблять Сашиным гостеприимством, приберегая секретное оружие только для особо трудных и желанных объектов. Каким-то боком Саша оказался знаком с Эльвирой, и на его протекцию Матвей сейчас и рассчитывал.

— А-а-а… от Саши… — По угасающему тону Матвей почувствовал, что его карту бьют, заметался и тут, перехватив Элин взгляд на его сумку, сообразил и выложил козырного туза — приоткрыл молнию и обнажил головки двух бутылок: замотанной в серебряную фольгу шампанского и ярко-жёлтую алюминиевую шапочку армянского коньяка.

— А! Так ты от Саши! Ну так бы сразу и сказал! — чеширским котом расплылась в улыбке Эля. — Заходи.

В каморке, куда она затащила не сопротивляющегося Матвея, на мешках с чистыми простынями полулежала, выставив длинные ноги в ажурных чулках, девица примерно того же возраста, что и хозяйка кладовки, но гораздо стройнее. Что их определённо роднило, так это жажда, которую они тут же принялись утолять принесённым Матвеем шампанским. Выдув с подругой, которая, икнув, представилась Машей, в два приёма всю бутылку, Эля вспомнила про соискателя.

— Так ты, значит, работать хочешь. Ну пойдём, я тебя Хозяйке представлю. Да не боись, я ей уже про тебя сказала, когда Сашка позвонил. Только сначала слушай сюда. Вот как надо себя вести…

Кабинет «хозяйки» был тут же, рядом. Дверь Эля открыла всем пухлым телом и без стука. Вряд ли стук что-нибудь бы изменил, потому что сидящая за столом дама лет пятидесяти не оторвалась от того, чем была занята, а именно — целовалась с наклонившимся к ней высоким длинноволосым мужчиной, одной рукой придерживая его за шею, а другой оглаживая его брюки в районе ширинки. Она бы и дальше продолжала этим заниматься, если бы нечуткая Эльвира громким басом не заявила:

— Рита, вот парень, о котором я рассказывала. На работу банщиком пришёл устраиваться. Рекомендовали. Наш человек.

Маргарита Онуфриевна, а именно так звали заведующую баней, оторвалась от увлекательного занятия, ослабила хватку и выпустила из объятий мужчину, который тут же отошёл в сторону и принялся незаметно утираться, бросая на вошедших благодарные взгляды.

— Банщиком, значит, хочешь быть, — задумчиво произнесла заведующая, смотря сквозь Матвея ещё бессмысленным после затяжного поцелуя взором. У неё было одутловатое, густо напудренное лицо, на котором легко читались следы большинства известных человечеству пороков.

— Да вот, хотел бы… — замычал Матвей.

— Ну,