спички под проливным дождем, – похвасталась она. – Мы тогда сильно промокли. Но у нас был костер, чтобы обсушиться.

Приятное потрескивание маленьких веточек и сосновых шишек, которые Хетта использовала для розжига, превратилось в приятный гул, когда занялись и поленья. Мне стало интересно, какой ритуал, связанный с солнцестоянием, знает Пенстемон. Я написала ей сообщение. Она ответила:

– Обычно в день солнцестояния я занимаюсь межпространственным сексом, но Капризная Задница все еще дуется на меня.

Я догадалась, что это ее новый парень, но спрашивать не стала.

– У меня предчувствие, – добавила она.

– Это мило, – ответила я и отключила телефон.

Я была не слишком рада, что связалась с ней, потому что мне не нравятся предчувствия. Когда они вообще бывают хорошими?

* * *

Наконец температура понизилась, и стало по-настоящему холодно. Может быть, не –40° по Фаренгейту, к чему мы привыкли, а –20°, учитывая холодный ветер. Да, было очень студено, и в нашем доме в особенности, но я обожаю, когда свежо, люблю укутываться. Хетте оставалось гостить у нас несколько дней. Поллукс застенчиво намекнул, что было бы неплохо предложить ей остаться подольше.

– Я хотела бы этого больше всего на свете, – призналась я. – Хетта должна остаться.

Муж попытался скрыть изумление, но потерпел неудачу. У него отвисла челюсть.

– Все прошло как по маслу, – я пожала плечами. – Твоя дочь не произнесла ни единого злого или безумного слова.

И дело было не только в этом. Хетта не приставала к Поллуксу, выпрашивая денег, и не высказывала ничего, кроме едва заметного сарказма. За что в какой-то момент даже извинилась. Как я могла ее не простить? Правда, мне показалось, что материнство не совсем заставило ее расстаться с прежними привычками. По крайней мере, она все еще носила красные колготки, черные байкерские шорты, старую футболку с надписью «Верука Солт»[56] и потертую фланелевую рубашку в клетку. Меня радовало, что она пользовалась блеклой черной подводкой для глаз, фиолетовой помадой ярких оттенков и делала локоны с помощью множества заколок, которые не снимала три дня. Ее наряды меня успокаивали. Они заставляли казаться реальными другие изменения. И больше того: я беспомощно обожала все, что касалось ее ребенка.

Возможно, мы бы еще продолжали в том же духе, но потом я начала беспокоиться. Тревога заставила меня вмешаться. Я задумалась об отце ребенка Хетты. Однажды, когда мы прекрасно завтракали, я спросила ее, не слышала ли она, когда он появится.

– Думаю, довольно скоро.

– Он назвал дату?

– Нет, не совсем.

– Значит, он просто вроде как пишет книгу?

– Наверное.

– А пока ты полностью взяла на себя заботу о его ребенке?

– Какое тебе, на хер, до этого дело?

Хетта смерила меня злобным взглядом и одарила ядовитой усмешкой. Она отложила тост и отвернулась от меня, покачивая ребенка на плече. Один его глаз был зажмурен. Он пронзительно посмотрел на меня другим и громко рыгнул.

– Мой мальчик, – тихо и проникновенно пропела Хетта.

Она встала и, повернувшись ко мне спиной, унесла Джарвиса в свою комнату. Мое сердце упало. Она пинком захлопнула за собой дверь. Так вот в чем дело. Я все испортила. Просто спросив об отце ребенка, просто указав, что она полностью заботится о сыне, в то время как отец где-то тратит время на написание, вероятно, паршивого, полного самонадеянности романа.

Ну, что со мною не так? Почему как гром среди ясного неба вспыхнуло это проклятое беспокойство? Почему я даже сейчас думаю, что Хетте нужно поесть? Почему я покорно поплелась к ее закрытой двери, неся оставленный на тарелке тост, жалко постучалась и произнесла срывающимся голосом: «Извини. Вот твой тост». И почему я просто ушла, не швырнув тарелку в дверь, когда изнутри Хетта крикнула: «Отвали, старая свинья!»

Почему? Потому что, наверное, я любила Хетту и была в восторге от ее ребенка. Я бы сделала все, чтобы оставить его у нас. И вот я взяла и сама все разрушила, задав неправильный вопрос. Наверное, это произошло потому, что совершать неправильные поступки в целом свойственно моей натуре. Иначе я не была бы Туки. А я есть она, отныне и навеки, аминь. Или останусь ею на несколько дней, до следующего года, когда смогу начать новую жизнь как лучший человек, который будет дипломатичней, разовьет в себе тактичность, а также не станет возиться с нуждающимся в поддержке призраком.

Bonne Année[57]

Теплая январская ночь

Жители Черепашьих гор очень любят Новый год, и в честь этого праздника в магазине Луизы был день открытых дверей. Посетителей угощали фрикадельками – «буллетами» или «пульками» и маленькими кусочками жареного хлеба – «бангами». Если вечер выдается теплым, мы сидим у костра на улице. «Банги» готовил Поллукс, потому что он знает, как работать с горячим жиром, в то время как я эксперт по жиру холодному. Я принесла картофельные чипсы «Олд датч». Коробка для пикника, двойные пакеты из красного и белого картона все еще заставляют меня чувствовать себя богачкой. Хетта по-прежнему разговаривала со мной односложно, но она и Пенстемон вместе испекли шоколадный торт, так что мне было все равно. Вскоре я уже сидела у костра с миской «пуль» и «бангами», чтобы макать в бульон. Позади нас было множество людей, с трудом набившихся в скрипучий дом Луизы. Я уже намеревалась взять вторую порцию, когда появился друг нашего магазина и обошел собравшихся с медленноваркой, полной авголемоно[58]. Мой любимый суп. Я решила поскорей проглотить фрикадельки и последовать за медленноваркой. В доме на столе стоял дикий рис: суп из дикого риса, горячее блюдо из дикого риса, салат из дикого риса – все разные сорта дикого риса. Асема села рядом со мной, ее тарелка была полна этими угощениями. Она отправила в рот немного риса.

– Рис в салате из Северо-Западного Угла[59], – критически заявила она. – Ред-лейк[60].

– И как он тебе?

– Клейкость хорошая. Но рис из Фонд-дю-Лака[61] имеет более пикантный вкус.

– Я не согласна, – возразила Пенстемон. – Самый пикантный рис привозят из Белой Земли[62].

– Полагаю, у меня самый разборчивый вкус на этой вечеринке, – вмешался в разговор Поллукс, на чьей тарелке красовалось шесть видов дикого риса. – Я купил рис для супа у парня в Сойере[63].

– Переваривается, – отозвалась Пенстемон.

– Он мягкий и как бы растворяется в бульоне, – добавила Асема.

Поллукс ел угрюмо, отрешенно. Мне было совсем не по нраву, когда Поллуксу бросали вызов. Более