Получилось так, что Раковский гордо показывает маленькому соседу – посмотри, дескать, что я наделал. Он смутился и снова сказал:

- А, здравствуй, - произнес Евгений Абрамович. - Что нового?

- Я написал стихи, новые.

- Ну-ну. А про что? - Про дачу. Вы посмотрите? - Конечно.

В этот момент пришла Старуха Извергиль и дребезжащим жестяным голосом позвала Евгения Абрамовича к телефону.

Мальчик подошёл к столу и увидел три стопки бумаги - две ровные, а одну растрепанную, из которой листы торчали во все стороны. На верхнем, под вписанным от руки номером было написаны две буквы «А.Л.». Под буквами было написано ещё что-то от руки, но потом густо зачёркнуто.

Мальчик подумал, что Евгению Абрамовичу может не понравиться, что он читает его рукописи без спроса, и сел в кресло. Кресло окуталось облачком пыли, и Мальчик чихнул.

Евгений Абрамович появился снова, пытаясь отвязаться от старухи Извергиль. Старуха снова хотела судиться с кем-то, а для этого ей было нужно, чтобы Евгений Абрамович написал ей какое-то прошение. Наконец, Старуха Извергиль была выпихнута из комнаты.

- Давай твои стихи…

Евгений Абрамович зашевелил губами.

- Это - лучше. Это даже хорошо, и то, что это хорошо, даже настораживает. Будь аккуратнее со стихами, - сказал он. - А то получится из тебя Павло Тычина: «Трактор в поле дыр-дыр-дыр, кто за что, а я за мир».

- А он жив?

- Кто?

- Павло Тычина.

- Не знаю, это не важно. У вас в школе уже был Блок?

- Угу. Перед каникулами.

- Ну что тебе понравилось у Блока?

- «Девушка пела в церковном хоре», - сказал мальчик. – Правда, его не было в программе.

- Я тебе дам почитать одно – и Евгений Абрамович стал рыться в бумагах. Мальчик прочитал в углу листа эпиграф из какого-то Чезаре Павезе: «Смерть придёт, у неё – будут твои глаза».

- Да, - невпопад подумал про себя Евгений Абрамович. – в церковном хоре… Вот можно написать целый роман о женщине, которая пела в церковном хоре, и вот человек приходил к ней, высматривая её среди певчих, а зарплата её была маленькая, и выдавал эту зарплату церковный староста, а церковный староста был нетрезв, и всё этот человек, стоящий в церкви, знал, знал и о трех детях, и о том, что в 14.00 на станции метро у эскалатора, и помочь было нечем - ни тем, ни другим, ни детям, ни ей, и вот хор длился, сочетался в этом человеке с его невесёлыми мыслями, а волосы этой женщины были разного цвета, и это возвращало его к совсем другой женщине в его воспоминаниях... Что?

- Евгений Абрамович, - повторил Мальчик свой вопрос - А безответная любовь, это очень плохо?

- Да как тебе сказать. А что ты называешь безответной любовью? Она всегда чуть-чуть безответная, потому что ничего нельзя до конца объяснить. Никому. Если ты любишь, тебе уже хорошо, потому что самое главное - твои чувства, а не что-то другое. Единственное страшно - смерть любимой. Когда она просто уходит, это не так страшно, потому что ты всегда будешь надеяться на возвращение.

Гораздо хуже, чем просто расставанье, когда за уходом следует смерть - где-то вдалеке, задним числом, смерть, обрекающая на верность.

Тебе остается не касание к телу, а жизнь в воспоминаниях. Об этом прекрасно сказано в «Жизни Арсеньева»...

Знаешь, мой отец был тяжело ранен на войне, и один осколок так и остался у него в груди. Этот осколок опасно трогать, потому что он может, чуть двинувшись, попасть по артерии в сердце. И потеря любимой - как осколок в груди. Сначала он болел - вот интересно - болел, а неживой, а потом зарос.

Он врос в тело, и отец перестал его чувствовать. Но время от времени, когда что-то происходило, рана начинала ныть. Тогда отец ворочался, прижимая ладонь к груди, а мать сразу бежала вызывать скорую...

…Да, а имущества у неё было - вертящийся стул и антикварное немецкое фортепиано, да и те остались на её прежней квартире.

- Что? - спросил Мальчик. В горле у него пересохло, и он не узнал своего голоса.

- Ничего-ничего, - ответил Евгений Абрамович. - Это я так, задумался.

- Ну, я пойду, - сказал Мальчик, и, не дождавшись ответа, выскользнул за дверь. Евгений Абрамович прошелся по комнате и снова посмотрел в окно. Вместо домов, составлявших двор, перед ним было знакомое, родное лицо, которое он запретил себе вспоминать.

- Да, - снова сказал он себе, вспоминая, - имущества у неё было - вертящийся стул и антикварное немецкое фортепиано, да и те остались на её прежней квартире. Пожалуй, единственный плюс тут в том, что смерти я не боюсь.

Но Мальчика уже не было в комнате.

На следующий день мальчик снова не пошёл в поликлинику, но школа напомнила ему о себе странным образом.

В дверь позвонили (он сразу вспомнил анекдот о канарейке), но на пороге оказалась молодая женщина в чёрном. Она улыбнулась и назвала его имя. Оказалось, что она новая учительница в школе и её послали проведать ученика, болеющего уже почти месяц.

Они стояли между двойными дверями, почти прижавшись друг к другу, и мальчик почувствовал, как всё плывёт у него перед глазами – он и раньше представлял себе девочек, приходящих в его дом. Это были разные одноклассницы, одна недотрога, а другая – разбитная циничная девчонка, но тут всё было другое.

Чувствуя запах духов и чужого тёплого тела, он повёл женщину в свою комнату, с ужасом оглядываясь и видя вокруг беспорядок.

Учительница перебирала книги на его тумбочке и хвалила за то, что мальчик много читает.

Рассудительность оставила его, когда они сели рядом на диванчик, и женщина начала диктовать ему номера пропущенных им глав учебника. Внезапно в дверь не позвонили даже, а забили кулаками.

На пороге стоял всклокоченный Чучельник.

- Она у тебя? – выдохнул он, делая странные знаки.

Мальчик с ненавистью посмотрел на него.

- У меня учительница… - начал он.

- Идём на кухню, скажешь ей, что сделал чай.

И Чучельник сжав его локоть, поволок мальчика по коридору.

- Я всю дорогу бежал, боялся, что опоздаю. Это вам не канарейки. Это…

Он говорил что-то бессвязно