Вздохнув, Эрилл обратилась к Джарво, как к непослушному ребенку:

— Слушай, у меня есть кое-какие дела. Ты обещаешь мне, что не сунешься за пределы театрального двора, пока я не вернусь?

— Если принесешь мне сюда горшок, я и из фургона ни ногой.

Эрилл ушла не попрощавшись. Джарво даже не посмотрел ей вслед. Размышляя, он пришел к выводу, что не должен ощущать себя виноватым. В конце концов, Эрилл всего лишь бродячая актриса, девчонка со дна общества. Да, она рисковала, спасая его, но где ей, при ее-то происхождении, понять высокие чувства и порывы благородного рыцаря. Истинная любовь — разве способна она понять, что это такое? Впрочем, это не мешало Джарво испытывать к своей спасительнице и ее приятелям снисходительную благодарность, какую испытывает господин по отношению к верным и надежным слугам.

Снисходительная благодарность. Не больше. Ни в коем случае не больше. Иначе это уже будет оскорблением своего достоинства.

В памяти Джарво мало что сохранилось от опаленных лихорадкой дней. Он долго пролежал в фургончике Эрилл и Боури. Еще не зная, как зовут его спасительниц, он пил подносимые к его рту отвары, жевал какие-то листья, глотал порошки. Перед ним время от времени появлялось красивое лицо юной блондинки и, реже, обычно недовольное лицо темноволосой женщины постарше. Всем любопытным Эрилл поясняла, что раненый — ее жених Инсеймо, геройски сражавшийся под Меритавано. Обычно расспросы на этом заканчивались. Много, очень много было в Империи Сатаки таких изуродованных войной солдат.

Не сразу, не в один день Джарво стал понимать, где он, с кем и что с ним происходит. Пытка отчаянием, когда он наконец осознал и понял все, оказалась страшнее всех мучений лихорадки и кошмарных бредовых видений.

Джарво восстановил в памяти битву, момент, когда понял, что проиграл, и дал сигнал к отступлению, пытаясь спасти хоть остатки своей армии. Потом — бешеная скачка прочь от догоняющих кавалеристов Кейна. Затем — безумный рывок по неразведанному зеленому лугу, на поверку оказавшемуся топким болотом. Верный конь Джарво провалился в разверзшуюся под его копытами трясину, и всадник, перелетев через голову скакуна, тоже рухнул в засасывающую грязь. В своих тяжелых доспехах он был обречен. Зловонная болотная жижа стала наполнять стальной панцирь, просачиваясь сквозь суставные сочленения и заливая шлем через щели забрала. Джарво основательно нахлебался мутной воды и, задыхаясь, уже почти потерял сознание…

Невидимые руки резко выдернули его из трясины. Торопливые пальцы расстегнули крепления шлема и сняли с головы Джарво маску демона. Верные присяге, всадники легкой кавалерии, сняв с себя кольчуги и шлемы, вернулись на болото, чтобы под стрелами противника попытаться спасти командира. Вытащить Джарво из стального гроба им удалось. Но с каждой секундой их становилось все меньше. Было ясно, что Кейн пустит свою конницу в обход болота и перекроет им выход. Кто-то из оказавшихся в ловушке воинов Сандотнери решил рискнуть и, не веря страшным рассказам о сатакийцах, сдался в плен солдатам Кейна. Кто-то погиб, получив стрелу в спину; кто-то утонул, оступившись и провалившись в зыбкую трясину. Остальных разметал по топким кочкам бой с пехотой Кейна.

Джарво, поняв, что болото будет окружено и прочесано вдоль и поперек, решил воспользоваться единственным оставшимся у него шансом. Словно саламандра, он то полз в грязи, то пускался вплавь, двигаясь по течению ручья. Ему повезло: в какой-то момент он понял, что сумел проползти между окружившими болото кавалеристами и еще не добравшейся до дальнего берега пехотой. Затаившись в густой траве, Джарво слушал, как вскрикивают добиваемые, застрявшие в грязи всадники, как издают последние стоны те, кого трясина поглотила раньше, чем их настиг кинжал сатакийца. Доносились до него и радостные возгласы победителей. Джарво ждал. Безоружный, он понимал, что лишь яростный рывок навстречу противнику может гарантировать ему быструю смерть от клинка, а не долгие мучения и позор плена. Каждую минуту его могли обнаружить.

Наконец над Меритавано опустилась ночь, накрывшая и саванну, и болото, живых и мертвых, победителей и побежденных.

Дальнейшие скитания в бреду лихорадки Джарво помнил не лучше, чем первые дни пребывания в фургончике Эрилл. Болезнь истощала его силы. Он куда-то брел, полз, карабкался. Гнилая малярийная вода не утоляла вызванную лихорадкой жажду. В пищу шли сырые змеи, лягушки, тритоны — то, что он был в состоянии поймать. Кожа разрывалась от зуда: мириады укусов насекомых покрывали его тело. Однажды прямо перед лицом Джарво оказалась греющаяся на солнце кобра. Ее укус мог бы стать избавлением от мучений, но Джарво, поколебавшись мгновение, отдернул уже протянутую к змее руку, поднял с земли камень, убил ядовитую тварь и съел ее.

Джарво резонно полагал, что лихорадка и страшная усталость помутили его рассудок в дни странствий по саванне. Скрывшись от непосредственной погони, первые дни он твердил себе сквозь кровавую пелену перед глазами и гул в ушах, что ему нужно вернуться в Сандотнери. Усилием воли он логически обосновал сам себе, что это невозможно. Кейн наверняка осадил город, обложив его плотным кольцом. К тому же что-то настойчиво подсказывало Джарво, что довольно быстро Сандотнери падет, не выдержав осады и штурма армии сатакийцев.

Другая мысль овладела слабеющим сознанием генерала разбитой армии. Он решил пробраться в Ингольди, чтобы найти там Кейна и убить его. Почему-то Ортед Ак-Седди появлялся в его мстительных планах лишь как побочный персонаж. Последняя четкая мысль, которая осталась в памяти Джарво, касалась одного: не попасть в плен, ни в коем случае не оказаться в лапах Кейна живым. Что было потом, как перед его глазами вместо травы и неба оказались парусиновая обтяжка фургона и лицо светловолосой девушки, — этого Джарво вспомнить уже не мог.

Ослабевший от голода и болезни, обросший бородой, со сбившимися в колтуны волосами, Джарво представлял собой весьма неприглядное зрелище. Впрочем, когда он пришел наконец в себя, ему было не до своего внешнего вида. Как только Эрилл сообщила ему о печальной участи Сандотнери, он снова впал в близкое к забытью состояние. Зачем судьба пощадила его, повторял он про себя. Навязчивые мысли о мести вновь овладели его разумом.

Когда ему, едва понимающему, что происходит вокруг, Эрилл и Боури рассказали о том, что Эскетра жива, Джарво почувствовал: в его жизни появился смысл. Он стал строить планы освобождения своей возлюбленной. Для этого требовалось добраться до Ингольди и не быть при этом схваченным воинами Сатаки.

Больше всего Джарво боялся узнать, что Эскетра погибла. Остаться без цели в жизни значило снова погрузиться в бессмысленное существование, близкое к смерти если не тела, то разума. Да, Эскетра предала его, но он мог простить ее, он уже простил. Он верил, что она вновь отдаст ему свое сердце, вновь одарит его своей любовью. Когда он спасет ее, вырвет из лап страшного чудовища — Пророка Ортеда, она будет навеки принадлежать ему одному. Их мир был разрушен. Но любовь станет первым камнем в основании нового мира.

В мыслях Джарво возникали одна за другой картины. Вот он штурмует Ингольди с тайно собранной армией, вот он поднимает восстание в городе, вот на глазах изумленной Эскетры он рубит на куски поверженного Ортеда. Впрочем, возможен и другой вариант: победив в эпохальном поединке ненавистного Кейна, он сохраняет презренно молящему о пощаде противнику жизнь в обмен на клятву отпустить принцессу.