– Он умер.

– Бедняжка.

Они встретились с Хесусом Аррабалем на пляже, где он предварительно объявил о проведении антиправительственного митинга. Никто не пришел. Поэтому он обращался к Инверэрити, врагу, которого он, согласно своей вере, должен был вразумить. Пирс, избиравший в присутствии недоброжелателей нейтральную манеру поведения, ничего Аррабалю не ответил; он столь искусно разыгрывал несносного богатого американца, что Эдипа видела, как запястья анархиста покрылись гусиной кожей – и отнюдь не из-за тихоокеанского бриза. Вскоре, когда Пирс ушел позаниматься серфингом, Аррабаль начал спрашивать Эдипу, не дурачат ли его, настоящий ли Пирс, не шпион ли он. Эдипа ничего не понимала.

– Знаете, что такое чудо? Это не то, о чем говорил Бакунин. Это проникновение иного мира в нашу реальность. Большую часть времени миры мирно сосуществуют, но иногда сталкиваются, и тогда происходит катаклизм. Анархисты, как и ненавидимая ими Церковь, верят в иной мир. Мир, где революции совершаются спонтанно, самими массами, без вождей. А присущая душам способность взаимопонимания позволяет массам выполнять совместную работу без усилий, автоматически, как бы подчиняясь врожденному рефлексу. Так вот, сеньора, если бы все это полностью осуществилось, я бы закричал, что это чудо. Анархистское чудо. Подобное вашему другу. Он безукоризненный, просто идеальный образец того, с чем мы боремся. В Мексике привилегированный человек – это всегда, в ста процентах случаев, лишь один из многих. Ничего сверхъестественного. Но ваш друг – если, конечно, он не шутит – пугает меня, как ужасает новообращенного индейца явление Девы Марии.

В последующие годы Эдипа нередко вспоминала Хесуса, потому что он увидел в Пирсе то, чего не замечала она. Эдипа чуяла в нем соперника – не в плане секса, разумеется. И теперь, потягивая густой тепловатый кофе, снятый с плиты юкатеко, и слушая рассказы о заговорах, она думала, что Хесус, несмотря на убедительное воплощение Пирсом образа врага, наверное, в конце концов ушел из ЦРУ и присоединился, как и прочие, к молчаливому большинству, так что отправляться в изгнание необходимости не было.

Покойник, как и демон Максвелла, был связующим звеном в цепи совпадений. Без него ни она, ни Хесус не оказались бы именно здесь и именно сейчас. Это был знак, закодированное предупреждение. Что вообще было случайно этой ночью? Через некоторое время ее взгляд упал на ветхую анархо-синдикалистскую газету «Возрождение». Она была датирована 1904 годом, а на месте марки или штампа красовался нарисованный от руки почтовый рожок.

– Вот, получил, – сказал Аррабаль. – Неужели так долго шло по почте? Может, прежний получатель умер и вместо его имени поставили мое? Неужели прошло уже шестьдесят лет? Или это репринтное издание? Глупо спрашивать, ведь я простой солдат. А на высших уровнях свои резоны. – И эту последнюю мысль Эдипа унесла с собой, снова выйдя в ночь.

На городском пляже, где уже давно закрылись ларьки с пиццей и пункты проката, она беспрепятственно прошла через дремотное облако малолетних правонарушителей в легких летних кожаных куртках, на которых сверкающей в лунном свете чистым серебром нитью был вышит почтовый рожок. Все юнцы нанюхались, накурились, наширялись дурью и Эдипу, вероятно, даже не заметили.

В автобусе, набитом усталыми и изможденными неграми, едущими на ночную смену, почтовый рожок был нацарапан на задней спинке сиденья и сиял перед Эдипой в дымном салоне, а рядом было написано СМЕРТЬ. Но в отличие от сообщения про ПОТЕРИ кто-то озаботился сделать пояснительную приписку карандашом: «Сгинуть Можешь, Ежели Рог Тронешь».

Где-то неподалеку от Филлмора символ почтового рожка обнаружился возле прачечной самообслуживания на доске объявлений среди других клочков бумаги с предложениями дешево выгладить одежду или посидеть с ребенком. Если вам известно, что это значит, гласила надпись, то вы знаете, куда обращаться дальше. Густой аромат хлорки клубился вокруг Эдипы и возносился к небесам, словно ладан. Стиральные машины пыхтели и отчаянно плевались грязной водой. Кроме Эдипы, в прачечной никого не было, и мерцающие мыльные пузыри, казалось, вскрикивали, прикасаясь к белью, которому предназначалось стать белым. Здесь был негритянский квартал. Может, и Рог имеет сходное предназначение? Может, это предложение Тронуть Рог? У кого бы спросить об этом?

Из транзисторных приемников в автобусах всю ночь неслись песни, занимавшие последние места в списке двухсот лучших шлягеров; песни, которым не суждено было стать популярными; песни, чьи слова и музыка сгинут, словно никогда и не были пропеты. Мексиканочка, пытавшаяся расслышать очередную песенку, которая прорывалась через статические помехи от урчащего мотора, подпевала так, будто знала ее давным-давно, и ногтем рисовала на стекле, запотевшем от ее дыхания, почтовые рожки и сердечки.

Сойдя в аэропорту, Эдипа, чувствуя себя невидимой, присмотрелась к игре в покер, где настырный неудачник аккуратно и добросовестно заносил каждый проигрыш в маленькую расчетную книжицу, изукрашенную внутри небрежно накорябанными почтовыми рожками. «В среднем я отыгрываю 99,375 процента, ребята, – услышала она его голос. Остальные – кто равнодушно, кто раздраженно – глядели на проигравшего. – Эту цифру я вывел за двадцать три года наблюдений, – продолжал он, выдавливая улыбку. – Вечно недостает какой-то доли процента, и все рушится. Двадцать три года. Никогда не удавалось выйти в плюс. И почему я не брошу играть?» – Никто не ответил.

В одном из туалетов рядом с почтовым рожком и номером абонентского ящика была реклама AC-DC,[80]обозначающая в данном случае Alameda County Death Cult. Члены этой секты ежемесячно выбирали себе жертву из числа добропорядочных, законопослушных, социально интегрированных и хорошо устроенных граждан, подвергали ее сексуальным надругательствам, а затем и в самом деле приносили в жертву. Эдипа не стала списывать номер.

У стойки регистрации рейса на Майами находился расхлябанный юнец, замышлявший прошмыгнуть ночью в дельфинарий и вступить в переговоры с дельфинами, которые придут на смену людям. Юнец страстно целовал на прощание свою мамочку, вовсю шевеля языком. «Я напишу, ма», – повторял он. «Пиши через ПОТЕРИ, – наставляла мамочка. – Помни: всю другую почту перлюстрирует правительство. Дельфины сойдут с ума». «Я люблю тебя, ма», – заверял он. «Люби дельфинов, – советовала мамаша. – Пиши через ПОТЕРИ».

И так тянулось всю ночь. Эдипа подсматривала и подслушивала. Среди прочих ей повстречались: сварщик с изуродованным лицом, пестующий свое безобразие; ребенок, скитавшийся в ночи и, подобно париям, жалевший, что появился на свет исключительно для пробуждения общественного сочувствия; негритянка с извилистым мраморно-белым шрамом на младенчески пухлой щечке, для которой происходившие по разным причинам регулярные преднамеренные выкидыши стали своеобразным ритуалом, как для других таким же ритуалом стали роды, посвященные не столько сохранению вида, сколько перерыву в работе; жующий кусок мыла пожилой вахтер, который заставлял свой желудок лихо принимать лосьоны и освежители воздуха, закусывая их тканями, табаком и воском, а потом мучился в безнадежных попытках все это переварить – все обещанное, произведенное, предавшее, язвящее, – пока не стало слишком поздно; встретился даже еще один соглядатай, торчавший перед освещенным окном городского дома и высматривавший Бог знает какой специфический образ. И каждый психоз, каждое отклонение от нормы украшал почтовый рожок – словно знак, печать, подсознательный набросок. Эдипа настолько привыкла к его появлению, что на самом деле видела этот символ, скорее всего, не так часто, как ей потом вспоминалось. И двух-трех раз было бы вполне достаточно. Или даже много.