— Он токсикоман, пристрастился к болеутоляющим.

— Ему удалили половину черепа и вставили медную пластину.

— Также из-за диабета ему пришлось удалить большой палец на правой ноге.

— И теперь он больше не может пи́сать стоя.

— Он живет со старушкой-матерью.

— Верно. А еще у него был младший брат, который работал… м-м… тренером.

— Нет, конюхом.

— Его звали Клавдий. Он был умственно отсталым. И мать винит в его смерти Вернона, потому что…

— Потому что, потому что… Вернон поручил ему почистить одного злобного жеребца, и тот… размозжил бедняге голову! Или…

— Его убили, — раздался сонный голос. — Гангстер по кличке Фредди Ноздря хотел застрелить любимого коня Клавдия, и он собственной грудью закрыл животное.

Мы оба в изумлении повернулись и уставились на Джеймса Лира, который, приоткрыв налитый кровью глаз, мрачно посматривал на нас с Крабтри.

— Вернон, тот парень с красивыми волосами, сам все и подстроил.

— Очень, очень хорошая версия, — после минутного замешательства похвалил Крабтри.

Глаз медленно закрылся.

— Джеймс все слышал, — прошептал я.

Крабтри, который как раз взялся за шестую или седьмую бутылку пива, не выглядел особенно взволнованным из-за того, что Джеймс стал свидетелем нашего разговора. Я тоже поднял стакан и сделал несколько глотков золотистой отравы. Тишина, повисшая после мимолетного пробуждения Джеймса, стала невыносимой.

— Бедный, бедный Вернон Хардэппл, — сказал Крабтри. Он печально покачал головой и улыбнулся. — Эти истории почему-то всегда выходят такими грустными.

— Любая история — это история чьей-то неудавшейся жизни, — процитировал я седовласого ковбоя-писателя, на чьих лекциях мы с Крабтри впервые встретились двадцать лет назад.

— Эй, учитель, — Ханна Грин подлетела к столику, звонко цокая подковами своих красных ковбойских ботинок, — потанцуй со мной.

* * *

Мы танцевали под мелодию «Shake a Tall Feather», «Sex Machine» и еще под какую-то скребущую душу песню Джо Текса, название которой я никак не мог вспомнить. Мы танцевали до тех пор, пока оркестр не вернулся с перерыва. Когда музыканты забрались на эстраду и начали рассаживаться за своими инструментами, я решительно направился к столику и потребовал у Крабтри порцию болеутоляющего из его кодеиновых запасов, или что там еще имелось у него в походной аптечке. Я нуждался в хорошей дозе анестетика, чтобы заглушить жгучую боль в укушенной лодыжке и не менее острое чувство стыда, — не надо думать, что я не чувствовал себя полным идиотом, таскаясь, словно раненый минотавр кисти великого Пикассо, по пятам за юным существом, чистым и невинным, как небесный ангел. Крабтри удалось оживить Джеймса Лира, и теперь они с К. вели, судя по всему, сложнейшую, недоступную пониманию простого смертного беседу о значении образа какаду в фильме «Гражданин Кейн». Крабтри трудно было назвать безумным киноманом, но он обладал необыкновенной памятью и с легкостью мог восстановить мельчайшие подробности сюжета, и, конечно же, для человека, наделенного столь буйным и мрачным воображением, как мой друг, в образе, созданном Орсоном Белесом, нашлось немало пищи для размышлений. Во всяком случае, так он утверждал, пытаясь произвести благоприятное впечатление на Джеймса Лира. Под холодным взглядом К., или его проницательного доппельгэнгера, Крабтри протянул мне ладонь, на которой лежала целая россыпь таблеток, похожих на маленькие голубые виноградины, розовые полумесяцы, серые звездочки и крошечные белые пирамидки.

— Бог мой, твоя рука похожа на чашу со священными дарами. — Я склонился над столом. — Позволь мне попробовать одну из этих белых пирамидок.

Я запил таблетку жидкостью, которая плескалась на дне стакана Крабтри: нечто пахнущее кетоном и альдегидом и, как я предположил, отдаленно напоминающее плохую текилу. Затем я вернулся на середину зала и еще в течение часа танцевал под мелодии, которые старина Карл Франклин называл музыкой в стиле ритм-энд-блюз в исполнении знаменитого Питсбургского оркестра «Дабл Даун», до тех пор пока боль в лодыжке и чувство неловкости не исчезли окончательно. Ханна Грин закатала рукава фланелевой рубашки и расстегнула две верхние пуговки, предоставив мне возможность любоваться потрепанным воротником ее белой трикотажной футболки и тоненькой серебряной цепочкой.

Она танцевала с закрытыми глазами, изображая полную отрешенность от внешнего мира; задуманный Ханной сложный хореографический рисунок в основном состоял из ломаных движений и широких круговых пробежек по всей площадке, так что в какие-то моменты мне казалось, что Ханна танцует вовсе не со мной и лишь использует мое тело, чтобы создать центр вращения, вокруг которого она кружила по своей собственной спиралевидной орбите. Я пришел к выводу, что в этом нет ничего удивительного: мне бы на ее месте тоже не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, будто я мог выбрать в качестве партнера для танца этого неуклюжего монстра, этот ржавый механизм, скрипучий, как мой «форд-гэлекси», это старое чудовище с помятой физиономией, такой же унылой, как моя собственная. Но в следующую секунду она открывала глаза и, одарив меня особой улыбкой — так могут улыбаться только прекрасные амазонки из штата Юта, — протягивала мне руки, позволяя неуклюжему монстру немного покружиться вместе с ней. Каждый раз, когда наши лица оказывались на одной орбите, я чувствовал непреодолимую потребность завести разговор, главным образом для того, чтобы выразить свои сомнения: первое, разумно ли она поступает, танцуя со мной, и второе, стоит ли мне вообще танцевать. Поэтому, когда оркестр смолк и музыканты снова ушли на перерыв, я вздохнул с облегчением и собрался вернуться к столику. Однако Ханна мертвой хваткой вцепилась мне в запястье и, притащив меня к волшебному телефону-автомату заказала сразу три песни.

— «Just My Imagination», — сказала она, даже не взглянув на замусоленный список. — Затем «When a Man Loves a Woman» и «Get It While You Саn».

— O-o, нет, — застонал я, — это мне не по силам.

— Тихо, — шикнула на меня Ханна и, приподнявшись на цыпочки, обвила мою шею руками, — сегодня возражения не принимаются.

— Но завтра я пожалею об этом.

— Отлично, — заявила Ханна, — завтра суббота. У каждого человека должно быть какое-то занятие, которому он посвящает свободное время.

Еще несколько пар вышло на площадку, чтобы присоединиться к нашему танцу. Я никогда не мог понять, в чем, собственно, заключается искусство медленного танца, поэтому еще со школы убедил себя, что моя основная задача состоит в том, чтобы как можно крепче прижимать к себе партнершу, время от времени испускать томные стоны и переминаться с ноги на ногу, как человек, который давно и безнадежно ждет автобуса. Я чувствовал, как постепенно остывают лежащие на моих плечах потные руки Ханны, и вдыхал исходящий от ее волос легкий запах яблок. Примерно на середине душераздирающего признания в исполнении Перси Слидж разные субстанции, которыми я в течение вечера пичкал мой организм, составили более-менее сбалансированную комбинацию, и я на короткий миг забыл обо всех уже случившихся неприятностях и о тех разумных доводах, по которым мне следует оставить в покое бедняжку Ханну Грин. Я был счастлив. Я поцеловал ее желтые, пахнущие спелыми яблоками волосы, и почувствовал, как спрятанное у меня в штанах дряхлое артиллерийское орудие вдруг заворочалось и заняло ударную позицию. Должно быть, я вздохнул, и, вероятно из-за сукровицы, которой сочилось мое израненное сердце, этот вздох получился невыносимо печальным.