В упоминаемом здесь письме [Чаадаев 2010: 432] ощутимы если не испуг, то чрезвычайная обеспокоенность по поводу того, что власти обратят внимание на отсутствие в изъятых у Чаадаева бумагах писем Тургенева, которые тот заблаговременно забрал[139]. Сколько известно, Тургенев проигнорировал предложение предоставить эти письма Бенкендорфу; он был гораздо более встревожен конфискацией своего портрета работы Карла Брюллова, написанного в Риме в 1832 году. См. в письме Вяземскому от 30 октября:

Он [Чаадаев] сказал, что с бумагами взяли портрет мой, Брюллова, с известной надписью: «Без боязни обличаху», <…> слова летописца о Плещееве и предке моем Петре Тургеневе, кои «без боязни обличаху» Гришку Отрепьева в самозванстве[140] [ОА: 3, 343–344].

Около 31 октября осведомитель III Отделения Николай Кашинцов доносит по инстанции[141]: «идет рассказ», что «Телескоп» запрещен; «идет слух, будто повелено, что как статья его [Чаадаева] заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтоб к нему ездил наведываться по два раза доктор» [Чаадаев 1991: 533]. Вероятно, этот слух отразился в дневниковой записи Тургенева от 31 октября:

После обеда <…> у Сверб[еевых], там узнал об участи Чад[аева].

Следующая за этим запись:

Гости у нас: спор с [фамилия нрзб.]. «Кто за нас мыслит?» – какая гнусная интерпретация!

По всей видимости, цитируя пассаж из ФП-1:

…где наши мудрецы, где наши мыслители? Когда и кто думал за нас, кто думает в настоящее время? [Чаадаев 1836: 294], —

этот гость истолковал характерные для Чаадаева риторические вопросы как выпад против конкретных лиц, отвечавших за государственную идеологическую программу (прежде всего министра Уварова).

Последний октябрьский вечер Тургенев закончил у Свербеевых вместе с Павловым: «О Ч[адаеве], о себе» (№ 316. Л. 58).

Оставим на догадку осведомленность Тургенева о «секретном» рассказе, который 31 октября изложил Кашинцов в очередном донесении: к написанию «Философических писем» автора «особенно» побуждал именно Тургенев, который уже «струсил» и «ускакал» в Петербург; ему принадлежал то ли его собственный портрет, то ли «постыдного» брата его и «с дерзкой надписью: без боязни обличаху» [Чаадаев 1991: 533] (см. запись от 30 октября и примеч. 3 на с. 127).

1 ноября обер-полицмейстер Лев Цынский, получив указание князя Дмитрия Голицына [Чаадаев 2010: 530], вызвал к себе автора ФП-1 для «объявления меры правительства, последовавшей по Высочайшему повелению». Чаадаев, «собравшись с силами, сказал: „Справедливо, совершенно справедливо“…» [Лемке 1908: 418][142].

Визит получил огласку, но запись от 1 ноября предельно лаконична:

Встретил Барат[ынского], дал ему письмо К[нязя] Вяз[емского][143]. <…> Был у [Ивана] Киреевского; толковали о Ч[адаеве], о церкви и пр. <…> К Сверб[еевым]. О Чад[аеве] (№ 316. Л. 58).

Намек, проскользнувший в записи от 2 ноября:

Вечер у Сверб[еевых] с Кн[ягиней] [Натальей] Шах[овской] и с сестрою ее К[няжной] [Елизаветой] Щербатовой. О Чадаева положении (Там же. Л. 58 об.), —

раскрыт в письме Вяземскому от того же дня:

Сказывают, что Чаадаев сильно потрясен постигшим его наказанием: <…> сидит дома. Похудел вдруг страшно и какие-то пятна на лице [ОА: 3, 349].

Далее в дневнике Тургенева реферируется содержание устных или эпистолярных бесед о ФП-1 и судьбе Чаадаева. Запись от 4 ноября:

Писал к Вяз[емскому] о причине моей благодарности Чад[аеву][144]. <…> После обеда опять у Сверб[еевых], разговоры все о Ч[адаеве] с Павл[овым]. Он ссылается и на книгу Ястр[ебцо]ва[145]. <…> Разговор с гр[афом] Строг[ановым] о Ч[адаеве]. Он признал себя сумасшедшим. <…> О[рлов] пасмурен – писал к Б[енкендорфу][146] (№ 316. Л. 58 об.).

Запись от 5 ноября:

У меня был Норов, вчера бывший у Чад[аева]. Я у гр[афа] Строг[анова]. Говорили о Чад[аеве]. Все свалил на свое сумасшествие: вот как проникнут он – пришествием Царствия Божия! Adv[eniat] Regn[um] Tuum! (Да приидет Царствие Твое! (лат.). – В. М., А. О.) Бедный, собрав несколько идей, основал их на грезах своих, защищал их против нас сильно, иногда красноречиво: его объявили сумасшедшим и он – согласен только не с собою. <…> Фикельмон велел сказать его одобрение Ч[адаеву][147] (Там же).

6 ноября Тургенев пишет брату:

Бедный Чад[аев] за безумный поступок, который сам, как слышно, признает таковым, «признан сумасшедшим» и ему, как таковому, нельзя пока ни выходить, ни выезжать[148]. Журналист Погодин[149] и ценсор Болдырев потребованы в П[етер]бург и последний уже отставлен от ценсорства. Чад[аев] est très résigné (полон смирения (фр.). – В. М., А. О.), признает свою ошибку и себя заслуживающим наказание, ему назначенное, говоря, как слышно, что он увлечен был авторским самолюбием, что думал так в 1827 году, что с тех пор переменил мысли и даже начал уже писать на самого себя опровержение. Я прочел это письмо в печати по возвращении из Синбирска, когда уже нельзя было советовать ему не печатать своих старых бредней! Я сердит был на него за его непростительную необдуманность, и мы повздорили за публикацию с ним, но теперь я только – жалею о нем. Я был у него раз после несчастия. Он старается быть мужественным, но сил не всегда, кажется, достает у него (№ 950. Л. 46).

Мнение о том, что объявление Чаадаева сумасшедшим обратило его в «предмет общей заботливости и общего внимания» [Жихарев 1989: 104], нуждается в серьезной корректировке. Приведем здесь отрывок из письма княгини Ольги Долгоруковой отцу (Александру Булгакову) от 27 ноября 1836 года из Баден-Бадена, где собралось светское общество обеих столиц. Сообщая о «справедливом возмущении» Софьи Карамзиной (дочери историографа) по поводу ФП-1, княгиня продолжает:

Наказание, ему назначенное, на мой взгляд, превосходно. Оно не в пример унизительнее, чем ежели бы посадили автора под замок, а вдобавок сделает его посмешищем до конца жизни <…> Вчера за обедом речь только об этом и шла, мы разом и смеялись, и возмущались: смеялись над наказанием, Чадаеву избранным, а возмущались самим его сочинением (РГБ. Ф. 41. Картон 79. № 19. Л. 7 об.; ориг. по-фр.)[150].

В последние две недели своего пребывания в Москве Тургенев по-прежнему держится двух линий поведения: оппонируя Чаадаеву в узком кругу, он перед широкой аудиторией, «ожесточившейся» против автора ФП-1, «спорит за свободу писать свободно и о России».

Запись от 7 ноября:

Нов[осильцев][151] хвалил меня, что заступаюсь за несчастного приятеля; я объяснил, что не