Побратим, как всегда, балагурил, но воевода шутки не поддержал – нахмурился. С ним творилось ровно то же самое, и Добрыню эти странности начинали беспокоить.

Хоть дорога через чащу и оказалась трудной, им с Василием к походным трудностям было не привыкать. Оттого Добрыня и не мог взять в толк, почему на него с каждой верстой всё ощутимее наваливается усталость. Откуда она вдруг взялась? Мышцы как-то разом вязко налились свинцом, стальная кольчуга начала давить на плечи, а богатырь ее вес и за тяжесть-то никогда не считал. Тело под броней, кожаным подкольчужником и льняной сорочкой противно взмокло, по лбу ползли капли пота. Чувствовал воевода себя так, точно из боя вышел, намахавшись мечом до красных кругов в глазах.

Хворь какая неведомая на зуб чужаков пробует? Может, укусы местного комарья ядовитые? Навряд ли, Мадина бы несомненно об этом знала. Да и пили по дороге лишь из своих баклажек, наполненных колодезной водой еще в Бряхимове. К тому же не ощущал себя Добрыня занедужившим. Вымотавшимся крепко невесть с чего – и только. Ни озноб воеводу не тряс, ни кости не ломило, как бывает при лихоманке. Или это так им обоим до сих пор аукается переход через врата меж мирами?

«Я тоже устал, – передернув ушами, отозвался Бурушко. – Будто давно не пил и долго скакал».

– Тоже? – теперь воевода забеспокоился уже всерьез. Для идущего шагом и налегке дивоконя путь сквозь чащобу был и вовсе сущим пустяком, а на дорогу богатыри лошадей напоили. – Сильно устал, дружок?

«Не очень. Ты – больше, – конь с тревогой скосил на хозяина темный, навыкате, глаз. – Но это плохо. Непонятно».

Воевода был полностью согласен. Вот только такой пакости им в придачу и не хватало.

– Терёшка, ты как? – окликнул Добрыня. – Передохнуть, часом, не хочешь?

– Да нет покуда, – прихлопнув у себя на шее комара, удивленно заверил сын Охотника. – Я по лесу ходить привычный.

Нет, он не врал и не хорохорился. Ничего в голосе легконогого парнишки не выдавало, что тот устал сверх меры. А ведь и у Терёшки, отлично помнил воевода, лицо перекосилось от неожиданного приступа головокружения и дурноты, когда они шагнули в золотой туман.

Никитич нахмурился, протягивая руку, чтобы потрепать Бурушку по блестящей от пота холке. Худ побери, а не в том ли дело, что Синекряжье – мир, насквозь чужой и для богатырей из Белосветья, и для дивоконей? Не зря в песнях поется, что силу богатырям сама Мать – сыра земля дает. Помогает в трудный час своим детям и оберегает своих защитников. А сейчас они с Василием от родного дома далеко, и пуповина эта оборвалась, вот силы у обоих сразу и убыло, и у богатырских коней тоже… Значит, тут и в серьезном бою, где роздыха не дают и не просят, им с Казимировичем наверняка придется несладко… и раны дольше затягиваться будут, коли на шальную стрелу или на вражеский клинок нарвешься.

Препогано выходит, если он угадал. Придется себя беречь, осмотрительнее быть и под удар зря не подставляться. Помирать им с побратимом не просто рановато – никак нельзя. А еще надо бы потом спросить у Мадины, не сетовали ли на усталость муж с деверем. Подозревал Добрыня, что про Синекряжье алырка знает больше, чем рассказала. Не из того теста слеплены Пров да Николай, чтобы перед такой красоткой ну совсем уж не хвастаться местными диковинами и подарков ей отсюда не таскать.

Но коли влез в драку, шишки считать поздно. Остановить войну с Баканским царством можно, лишь вытащив Прова из Иномирья. И управиться надо поскорее, покуда Николай в Бряхимове не сообразил, куда подевались его невестка и посол князя Владимира.

Упорно не давало Добрыне покоя и еще одно. Окружала отряд дикая глушь, а между тем по пути совсем не встречалось ни упавших деревьев, подточенных старостью, гнилью и короедами, ни завалов бурелома. Правда, пни, торчавшие на месте сломанных когда-то ветром стволов, то и дело попадались. Густо поросшие грибами и синим войлоком мха, странные какие-то, оплывшие, будто свечные огарки.

Не выворотни и не поваленные стволы. Именно пни.

В Черной пуще было так же. А вдруг, неровен час, у этого заповедного леса тоже есть свой хранитель, такой же грозный, как пущевик, с которым русичи едва-едва разошлись миром?

Добрыня с чувством пожелал себе мысленно типуна на язык. Свести близкое знакомство еще и со здешними чащобными страхами, накликав ненароком с ними встречу, воеводе точно не хотелось.

– Никитич, а вдруг это духи лесные с нами, чужаками, шуточки шутят? – опять вступил в разговор Василий. Побратим, не иначе, тоже Черную пущу вспомнил. – И с пути сбили, и усталость вон напустили… Может, леший местный чудит?

Терёшка остановился. Повел плечами, поправляя за спиной ремни котомки. Рыжие брови над темно-голубыми, с раскосинкой глазами нахмурились.

– Да не похоже. Пуганые они какие-то, лесожители здешние, – серьезно сказал парень. – Не надивлюсь, почему так. Лес-то ими и правда кишит – и кущаниками, и ягодниками, и моховиками… Не такие они, как у нас, конечно, но сутью схожи да норовом. Чую я их, а на глаза бедолаги не показываются, прячутся. То ли нас боятся, то ли кого-то еще.

* * *

Наконец, ведя цепочкой под уздцы лошадей, отряд выбрался из зарослей, и деревья впереди малость поредели. Между кронами снова появились просветы. Ковер мха сменился стелющимся по земле серебристым кустарничком, похожим на вереск, и купами лиловатой травы. Кое-где начали попадаться россыпи гранитных валунов и торчащие между ними, как столбы, невысокие скалы-останцы.

– Никитич, ты посмотри! – выдохнул Василий, задрав голову.

Пробираясь под пестрым пологом леса, они и не заметили, как сиявший в каменном небе шар изменил цвет. Из рыжего стал тускло-желтым и на глазах продолжал бледнеть. Потускнела и матовая дымка, затягивавшая небесный купол, – над чащей сгущался вечер.

– Оно что, и солнце, и луна сразу? – охнул Терёшка, не сводя глаз с висящего у них над головами светила.

Всю дорогу от прогалины с вратами парень выглядел так, будто в ожившую сказку угодил и немалую цену дал бы, лишь бы она подольше не кончалась. Вот и сейчас ошеломление и восторг на веснушчатом лице сияли так неприкрыто, что Добрыня с трудом спрятал улыбку в бороде.

Воевода, будь его воля, и сам бы, как мальчишка, радовался каждому новому чуду, встречающемуся по дороге. Чистосердечно и без оглядки. Терёшка жалел, что они с собой Миленку не взяли, а великоградец то и дело ловил себя на мысли: вот бы тут, в этом сказочном