– Так вы… тоже актер? – восторженно выдохнула Апа, словно сбылась ее самая затаенная мечта.

– Актер – профессия не мужская, милая Полина, хотя иногда и приходится им быть. – Он взял ее под руку и повел на другую сторону проспекта. В переходе, как всегда, стоял запах разложившихся крыс. – Сегодня я предлагаю вам прогуляться по Пассажу.

– Но мне не надо никаких подарков, – испуганно запротестовала она.

– А кто говорит о подарках? – «Боже, какое сознание! – вздохнул Дах про себя. – Но эта хотя бы отказывается». – Просто красивое здание, побродим, посмотрим. Согласны?

– Ну да, – неуверенно согласилась Апа.

Разумеется, нынешний Пассаж сильно отличался от прежнего, но все-таки в нем еще можно было найти отзвуки прошлого, особенно если смотреть вверх, на тяжелые переплеты, свет которых меняется в зависимости от погоды. В воздухе стоял густой запах парфюмерии, и лицо Апы быстро раскраснелось, она расстегнула куртку, размотала шарф. Данила водил ее «на длинном поводке», не мешая, не ограничивая, не торопя. Он видел, что девушка в восторге, но это был не тот восторг, которого он ждал от нее в этом месте, – нет, ей просто доставляло удовольствие ходить по дорогому магазину с мужчиной в дорогом плаще и в глубине душе, вероятно, все же надеяться на покупку. Это было скучно. И, в принципе уже ни на что не надеясь, Дах все-таки бросил пробный камешек:

– А, кстати, вы знаете, что раньше здесь не только торговали, а еще и развлекали публику. Здесь имелись кондитерские лавочки, бильярдные комнаты, анатомический музеум, механический театрик, восковые фигуры, всевозможные панорамы и диорамы. Там, наверху, беспрерывно играл оркестр, пели цыгане… – При этих словах Данила как бы невзначай сжал ее руку. – Ах, Полина, цыганская страсть разлуки, венгерка, чибиряк-чибиряк, чибиряшечка… А январский вечер, когда снег с крыш завивается дымом и душит, и слепит, и сердце разбито, но надо выйти на освещенную сцену и прочесть:

Не бросай в меня камнями,

Я и так уже ранена…[101]

– О чем вы? – почти испуганно спросила Апа, но руки не вырвала и внимательно посмотрела Даху в лицо. – О, я понимаю, понимаю, – вдруг совсем покраснев, пролепетала она, – я понимаю…

– Понимаешь?! – Данила отпустил руку и взял девушку за плечи.

– Ну да, у человека горе, может быть, ребенок умер, а ему надо быть с людьми…

Дах вытер со лба мелкие, мгновенно выступившие капли пота.

– Здесь действительно очень душно, пойдем. Я ничего не ел с утра.

Они спустились в ближайшее бистро, и, предоставив Апе выбирать еду, Данила жадно закурил.

Итак, паутина совпадений переплеталась все гуще. Аполлинария права: в этом самом зале десятого января шестидесятого года тогдашний литфонд организовал первый литературный вечер. Это было событие, рвалась и бурлила не только университетская молодежь, но и публика избранная. Программа была значительная, открывал барственный Тургенев, читали Некрасов, Майков, Полонский, у которого в этот морозный вечер умирал полугодовалый единственный сын. Разумеется, Суслова вполне могла быть тогда на вечере, они с сестрой не пропускали ничего из более или менее интересных событий в городе. Но знать о болезни ребенка? Когда она могла познакомиться с Полонским? Тогда Яков Петрович почти безвылазно жил у Штакеншнейдеров, а Елена познакомилась с сестрами Сусловыми лишь в апреле шестьдесят второго, когда роман Аполлинарии был в самом разгаре. К тому времени Полонский после смерти жены летом шестидесятого уехал с Миллионной в какую-то трущобу на Васильевский… А как же знаменитые пятницы на Фуражной – зачем он тогда таскался туда неделю назад? И не зря ушел оттуда с ощущением пустоты? Здесь получалась неувязка, а значит – познакомиться с Достоевским у Полонского Аполлинария никак не могла, и разматывать клубок истории с письмами с этой точки бессмысленно. Соответственно, и водить туда девочку тоже. Зала Руадзе также отпадает, там она, судя по реакции, не была, а если и была, то по случаю никак с Достоевским не связанному. А реакция на дом Федора, в общем, понятна: счастья там Аполлинария видела мало, скорее – одну черную бездну. Но тогда где же, где? Когда? Честно говоря, подобные дурацкие вопросы, которыми постоянно занималось достоевсковедение, Данилу раньше всегда несколько раздражали – какая разница, где и когда, если это уже ничего не изменит? Но теперь он столкнулся с обстоятельствами, в корне изменившими его отношение к этому делу. Только узнав достоверно все адреса, он сможет выстроить хотя бы версию написания, исчезновения и обнаружения писем. Впрочем, теперь только ли письма интересуют его?

Он незаметно посмотрел на вроде бы внимательно изучающую меню Апу, но взгляд его не остался незамеченным, ибо девушка сама давно пристально разглядывала своего визави.

– Знаете, давайте бросим все это и пойдем. Вы меня обманываете, я же вижу. И есть вам не хочется, и в Пассаже не жарко, а что-то с вами происходит. – Она решительно встала. – Пойдемте, я расскажу вам про театр. Я вас не благодарю, потому что это уж совсем глупо – за такое как благодарить? – Апа как-то полурастерянно улыбнулась. – И, вообще, я заметила, что люди мне стали попадаться совсем другие, и мир словно бы изменился с тех пор, как я… – Она вдруг оборвала сама себя. Нет, она не станет ничего рассказывать этому странному, хотя и такому интересному дядьке. Ведь он привязался к ней точно из-за ее имени – а вдруг, узнав, что это обман, и что это на самом деле вовсе не ее имя, потеряет к ней всякий интерес?

Они вышли на площадь, изуродованную четырьмя огрызками псевдоантичных колонн[102]. Ветер звенел вокруг металлического поэта[103], словно разбиваясь о складки сюртука. Слушать о театре Даниле совершенно не хотелось. Что толку в этих безыскусных рассказах о призрачных успехах, когда он почти держал в руках божественную нить истории и живой жизни? И в сущности хотелось только одного: гнать, гнать эту девочку по горячему следу, как гонит выжловку неутомимая страсть охоты. Куда еще можно ее сводить, куда? Но, с другой стороны, Данила прекрасно знал и то, что в любой охоте, помимо азарта и страсти, нужны еще железная воля и опыт, а главное, та трудно уловимая со стороны внутренняя связь с жертвой и с посредником. Он исподтишка в который раз оглядел Апу. Кажется, ничего, что могло бы остановить глаз, но все же во всей фигуре есть некая напряженность, струнность, устремленность. И жар в глазах. На что же поставить?

Она рвется в актрисы, как Аполлинария рвалась в писательницы. Что ее толкало? Желание известности, славы или, – пожалуй да, – возможность самовыражения? Как в ее слабых повестушках проглядывает надежда рассказать о себе! Может, и эта хочет того же, и стоит послушать ее рассказ о театре? Хотя гораздо проще просто позвонить Наинскому и узнать все от профессионала, который, разумеется, видит девочку насквозь. И все же, все же, все же…