— А что вы делали, когда война кончилась?

— А я скажу тебе, что делал. Когда мы с Поттером услыхали, что в Виргинии все сдались,[68] мы поехали в Индепенденс и тоже сложили оружие. Нас спросили, готовы мы признать правительство в Вашингтоне и принять присягу «Звездам и полосам». Мы ответили, что да, в общем готовы. Так и сделали — наступили себе на горло, да только сразу нас не отпустили. Дали нам день погулять под честное слово, а утром велели доложиться. Мы слыхали, ночью должен приехать майор из Канзаса, всех проверять — не кустоломы ли.[69]

— Кто такие кустоломы?

— Не знаю. Они нас так называли. В общем, не понравились нам эти разговоры про майора. Почем знать, в каталажку он нас запрет или еще чего похуже, раз мы с Биллом Эндерсоном были и с капитаном Куонтриллом. Поттер стащил из конторы револьвер, и той же ночью мы оттуда сделали ноги на паре казенных мулов. У меня до сих пор тот однодневный отпуск под честное слово не закончился, а партизан давешний, видать, так меня и ждет. От одежды у нас одни лохмотья остались, а денег на двоих столько, что и на шмат табаку не хватит. Миль восемь от города отъехали — и тут разъезд: федеральный капитан и с ним три солдата. Спрашивают, верно ли в Канзас-Сити едут. Капитан был казначей, и мы этих господ избавили от монет на сумму больше четырех тысяч. Визжали они так, будто их кровные отбирали. А деньги-то ничьи — правительства то есть. Нам же нужны были подорожные.

— Четыре тысячи долларов?

— Да, и притом — золотом. И с лошадей их ссадили. Поттер свою половину добычи забрал и поехал в Арканзас. А я — в Кейро, Иллинойс, со своей, там назвался Барроузом и приобрел себе едальню под вывеской «Зеленая лягушка», на соломенной вдовушке женился. У нас даже бильярдный стол был. Дам и господ обслуживали, но в основном — господ.

— Я и не знала, что у вас жена была.

— Ну и я теперь не знаю. Ей втемяшилось, что я должен стать юристом. Трактирщик — это для нее как-то слишком низко было. Она купила тяжеленную книжищу, «Дэниэлз об оборотных документах»[70] называется, и заставила меня ее читать. А та никак в голову не лезет. Как ни открою, старина Дэниэлз меня на обе лопатки кладет. Ну, пить начал, домой по два-три дня не возвращался, с друзьями гулеванил. А жене общество моих речных друзей было противно. Она решила, что сыта этим всем по горло и вернется, пожалуй, к своему первому мужу — он в Падьюке в скобяной лавке писарил. Говорит: «Прощай, Рубен, любовь к приличиям с тебя что с гуся вода». Это разведенка-то о приличиях толкует. Ну а я ей и отвечаю — так вот сказал: «И ты, Нола, прощай и будь на сей раз счастлива со своим торговцем гвоздями, с ублюдком этим!» А мальчишку моего она с собой забрала. Я ему все равно никогда не нравился. Наверно, до ужаса грубо с ним разговаривал, но я ж не хотел ему зла. Но этот Хорэс такой был неуклюжий, что хуже не бывает. Чашек сорок, наверно, разбил.

— А что стало с «Зеленой лягушкой»?

— Какое-то время пытался сам дела вести, только хорошую прислугу не найдешь, а мясо я так и не выучился покупать. Вообще не понимал, что делаю. Будто от пчел отбивался. Наконец все бросил, продал заведение за девятьсот долларов и поехал страну посмотреть. Тогда-то и заехал на Льяно-Эстакадо в Техасе, где бизонов стрелял с Верноном Шэфтоу и плоскоголовым индейцем по имени Олли. Мормоны выгнали Шэфтоу из Солт-Лейк-Сити, только не спрашивай меня за что. Будем считать, что они друг друга недопоняли — и делу конец. Нет смысла мне вопросы задавать, я на них все равно не отвечу. Мы с Олли оба свято поклялись молчать. Да, судари мои, лохматых тварей уже почти и не осталось совсем. Жалко так, что сил нет. Я б вот прямо сейчас три доллара отдал за маринованный бизоний язык.

— И вас так и не поймали за то, что вы деньги украли?

— Я бы не назвал это кражей.

— Но это она и есть. Они ж не ваши были.

— В таком смысле меня это не мучило. Я сплю как младенчик. Уже много лет как.

— Полковник Стоунхилл говорил, вы разбойничали на большой дороге, пока не стали исполнителем.

— А я все думаю: кто эти слухи распускает? Старик лучше б не совал нос куда не следует.

— Значит, пустые разговоры.

— Лишь немногим больше. Однажды славным весенним денечком я оказался в Лас-Вегасе, штат Нью-Мексико. Подорожные мне нужны были отчаянно, поэтому я и ограбил один из их маленьких банков, где такие высокие проценты. Думал, услугу всем окажу. Ведь вора ж не обворуешь, верно? Добрых граждан я никогда не грабил. Даже часы ни у кого не отобрал.

— Все равно воровство.

— Вот и в Нью-Мексико так же считали, — сказал на это Когбёрн. — Пришлось спасаться бегством. В один день — три драки. Бо жеребчик был крепкий, и не родилась в тех землях лошадь, что его бы заставила глотать за собой пыль. Да только не понравилось мне, что меня гонят, как вора, да еще и стреляют вслед. Поэтому, когда от погони осталось человек семь, развернул я Бо, взял вожжи в зубы да погнал прямо на тех ребят, паля из двух флотских револьверов, что у меня в седельных кобурах с собой. А ребята, видать, все женатые, домашних своих любят, поэтому быстренько рассеялись они все да и по домам разбежались.

— Трудновато в такое поверить.

— Во что?

— Что один против семерых так выдюжит.

— И тем не менее. Мы так в войну делали. Я видал, как дюжина дерзких всадников целый кавалерийский отряд в бегство обращала. Скачешь на человека быстро и не сворачиваешь, и у него не будет времени подумать, сколько с ним товарищей, — он только про себя самого думать станет, как ему поскорее убраться с дороги этого беса, что на него с цепи сорвался.

— Сдается мне, вы «арапа» мне «заправляете».

— Ну, так оно все и было, как ни верти. И мы с Бо шагом въехали в Техас — не бегом бежали, учти. Нынче я б так не решился. Сейчас я старше стал, неповоротливей, да и Бо тоже. Деньги я просадил в Техасе на четвертьмильных скаковых лошадок, потом за жуликами этими гнался аж за Красную реку, но на землях чикасо след их потерял. Примерно тогда я и связался с неким Фогельсоном — он стадо мясного скота в Канзас перегонял. С теми волами нам пришлось крутенько. Каждую ночь лило, трава — как губка мокрая. А днем облачно, и нас комары поедом едят. Фогельсон гонял нас, что твой отчим. Мы и спать забыли. А как до Южно-Канадской доехали, видим — она вся из берегов вышла. Но у Фогельсона уговор был — доставить стадо к сроку, поэтому ждать он не захотел. «Ребяты, — говорит, — форсируем». Голов семьдесят мы на этой: переправе потеряли — и это, считай, нам повезло. И фургон у нас унесло, так после этого мы без хлеба и кофе жили. На Северо-Канадской — та же история. «Ребяты, форсируем». Какие-то волы в грязи завязли уже на другом берегу, так я их своими руками выволакивал. Даже Бо весь выдохся, и я ору этому Хатченсу: мол, подъедь, помоги. А он там сидит на лошади да трубочку покуривает. Ну, он не гуртовщик ни разу — он из Филадельфии, что в Пенсильвании, у него какая-то доля в этом стаде была. И вот он мне отвечает: «Сам справляйся. Тебе за это платят». Ну, тут я и не выдержал. Не стоило, само собой, да только я измотался весь, без кофе к тому ж. Но его не сильно ранило, только голову пулей оцарапало, и он от неожиданности трубку свою перекусил напополам. Однако ничего не попишешь, захотел, чтобы все по закону было. Только какой уж тут закон в глухомани? Фогельсон ему так и объяснил, но Хатченс меня разоружил и еще с двумя гуртоправами повез сдавать в Форт-Рино. Да армии какое дело до гражданских размолвок? Но там случились два федеральных судебных исполнителя — приехали забирать торговцев виски. И одним был не кто иной, как Поттер.