Регентство доживает последний год, но на то, что юному королю после коронации достанется хоть что-то, чем можно управлять, надежды мало. Господа у власти с каждым месяцем демонстрируют все большую мелочность и нервозность. Иронический хохот, с которым раньше встречали каждый новый указ, сменился тяжкими вздохами; фарс оказался вовсе не смешным, а омерзительным и опасным. И главное, конца ему не видно.

С удивлением обнаружил, что празднует народ по-прежнему, если не усерднее. Перегонное, кровь города, течет рекой. Неуверенность в завтрашнем дне никак не умеряет жажду, скорее наоборот: предчувствие катастрофы ее только разжигает. Дурацкие рассуждения о причинах и следствиях выведены из дискуссионного арсенала. Какие причины, какие следствия, какие долги, какие обязанности? Смерть спишет все. К чертям предписания, к чертям ответственность. Танцы, танцы… танцы до упаду. На паркете усадеб, на мраморе дворцов, на подгнивших досках трактиров — танцы, танцы… Карты шлепают по ломберным столикам с невиданным ранее азартом. Огромные суммы кочуют из кошелька в кошелек. Вчерашний попрошайка сегодня угощает весь трактир. Кто-то уже и на ногах не стоит — кому какое дело: со дня на день подломятся ноги у всей страны. И даже тех, кто еще недавно горевал в одиночестве, оплакивал судьбу, чувствовал себя забытым и заброшенным, даже их увлекла горячая волна веселого фатализма. Будь что будет. Конец света приглашает всех — больных и здоровых, красивых и безобразных, богатых и бедных, юных и дряхлых. Всем отпущено одинаково мало. На краю бездны равны все, так почему не повеселиться в отпущенные неминуемой судьбой дни и недели?

Город словно охвачен лихорадкой.

Нынче вечером у Сетона дело особого рода. Деньги кончились, все, что можно было заложить, заложено, даже его жалкая каморка будет не по карману. Хозяин грозил выселить еще до конца месяца, а на улице надолго не спрячешься. Надо хвататься за соломинку.

В десять часов вечера город обходят барабанщики. В их обязанности входит также извещать ночную стражу, если кто-то из кабатчиков нарушил предписание и еще не закрыл свое заведение. Им суют давно обговоренную мзду и, конечно, подносят стаканчик-другой — доброжелательное отношение требует постоянного подтверждения гарантий. В двух кварталах от Северного моста какой-то из наиболее усердных служителей порядка набрался так, что без великодушной поддержки стен близлежащих домов не мог сделать ни шагу. Кто-то из шельмецов понаходчивее воспользовался случаем и проткнул барабан вилкой — для надежности. Чтобы спьяну не пришло в голову выбивать дробь ни с того ни с сего.

Тихо Сетон поднял воротник и поглубже надвинул шляпу. То и дело машинально поднимает руку к щеке — удостовериться, прикрывает ли борода его главный опознавательный знак, рассеченную щеку. Делать этого не следует, при каждом прикосновении волосы раздражают края раны, и он заставляет себя сунуть руку в карман и усилием воли там удерживать. Не всегда удается.

Взгляд через плечо — в одну сторону, в другую. Пора.

Забыть бы эту омерзительную зиму, но память никогда не была его союзницей: то и дело подкидывает картинки, которые он вовсе не хотел вспоминать. Неделя за неделей в насквозь продуваемой каморке, коптящий фитиль лампы на рыбьем жире. Единственный посетитель — мальчишка, хозяйский сын. Условленный стук в дверь, дрова, еда из трактира в соседнем доме — одна и та же слизистая каша, но каждый раз с новым названием. Книги, наугад выбранные на распродаже его собственного, оставшегося без хозяина имения.

Изобретательность клопов не знает границ, хотя времени для военных действий больше чем достаточно. Оборонительная стратегия проста: давить, давить и давить. Со временем стало даже сподручнее: на пальцах появились твердые, как тиски, мозоли. Тоска копится, как вода перед запрудой, давление нарастает с каждым днем, и не всегда ясно, где проходит грань между тоской и безумием. Сложная система ставок в играх жизни постепенно упрощается, пока не остается последняя ставка и последняя игра, которую надо выиграть во что бы то ни стало: сама жизнь.

Выжить. Остаться среди живых.

Люди, которых он встречает, ему отвратительны. Уродливые дети, шлепающие по бесконечной луже земного существования без единой разумной мысли. Кто-то старается ублажить свою плоть, которая все равно скоро его предаст и бросит в пучину страданий, другие, кому любовь купить не на что, находят утешение в перегонном. И самое главное — его пугает сила, с которой они цепляются за эту ничтожную жизнь. Сапожный подмастерье с израненными, кровоточащими руками, секретарь из какой-то коллегии в кривых очках с поцарапанными стеклами, щеголь, которому втридорога всучили нарядные тряпки с обещанием, что все будут завидовать, беременная неизвестно от кого, не поднимающая глаз от срама служанка… Вяло и неохотно занимают они свои места в партере театра земного существования, не понимая, что тут делают. Цель и смысл жизни загадочны с рождения и до могилы, но они над этой загадкой не размышляют. Надо думать, это их и спасает.

Спустился на Корабельную набережную. Крутой уклон ускоряет и без того торопливый шаг. За статными домами вздыхает море, тихо поскрипывают якорные цепи кораблей. И как всегда — кучки пьяных матросов, бормочущих что-то на непонятных языках. А может, на одном и том же, но все равно непонятном.

Поначалу казалось: все продумано. Исчезнуть с глаз на несколько месяцев. На сколько? Ровно на столько, чтобы остыл след и поубавился энтузиазм ищеек. Эти месяцы невольного безделья он посвятит чтению и раздумьям. Дождаться солнца, как дожидается его змея, прячась в щелях скал, — спокойно и мирно. Но не прошло и недели, как он понял: вместо уютного гнездышка ему достался ад — грязная, кишащая насекомыми и к тому же холодная дыра, в которой даже свое собственное, казалось бы, неисчерпаемое общество, быстро стало в тягость. В январе три недели провалялся в лихорадке, ничего не ел, кроме нескольких глотков бульона за весь день, — и что же? Эти недели оказались едва ли не лучшими: бредовые видения куда приятнее, чем действительность.

Наконец открылась входная дверь, в которую он постучал полчаса назад, — не вся, а только левая половина. Появился лакей, тот же самый. Слегка приподнял бровь — удивился, что посетитель не посчитал ниже своего достоинства ждать столько времени. Каждая минута ожидания — как деление на определяющей общественное положение шкале. Чем больше таких делений, чем дольше ждет посетитель — тем больше разница между ним и хозяином.

— Господин может вас принять.

Сетон сделал шаг, но лакей преградил ему дорогу:

— Нет-нет. Соизвольте обогнуть здание и зайти с черного хода.

Что ж… Сетон протиснулся в узкий, не больше локтя, промежуток между домами.

Влажная грязь прилипает к башмакам. Чувствительно оцарапал плечо о грубую штукатурку — чему тут удивляться. Проход для ассенизаторов и самых низших в иерархии слуг.

По крайней мере, его избавили от унижения стучать еще раз — тот же слуга уже ждал у двери.

Его проводили наверх, в кабинет, где половину комнаты занимал циклопический письменный стол, а вокруг разместились различные экзотические предметы, словно состязающиеся в красоте и изяществе. Клетка с какой-то певчей птичкой, бюро, затейливо инкрустированное разными породами дерева и слоновой костью, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью сверкающих кожей и позолотой книг. Книги выстроены строго по ранжиру: фолианты на нижних полках, а чем выше, тем скромнее размер. Вдоль одной стены составлены вместе три невысоких шкафа, каждый венчает стеклянная витрина с разнообразными бабочками, приколотыми к обтянутым светло-серым атласом стендам.