– Вы… вы… – губы его тряслись от гнева. – Двадцать лет я держу связь в Тибете, но у меня еще никогда не бывало такого малообразованного партнера! – воскликнул он по-немецки, чем, к моему удивлению ничуть не потряс доктора Штранге. – О чем думали эти идиоты в Латинской Америке? Почему они послали именно вас?

– Утопающий хватается за соломинку. – с достоинством ответил мой учитель, отстраняя руку Рампа.

– Да, но не за мыльный пузырь! – рявкнул Хайдеггер.

На мгновение в нем ничего не осталось от сдержанного меланхоличного йога. Передо мной действительно стоял соотечественник. Его голубые глаза метали молнии. "Просто белокурая бестия какая-то!" – подумал я. Поймав мой взгляд, Рампа немедленно взял себя в руки и успокоился.

– Вы хотя бы предполагаете, что такое тшед? – с горестной снисходительностью спросил он. – Ну, ничего: еще увидите.

На небе зажигались первые звезды. Мы возвратились в длинный дом у нижних ворот, где оставили других членов нашей экспедиции, ожидая найти их спящими. Но это была иллюзия.

На ступеньках галереи сидели Маша и Лабриман. Они тихо разговаривали и чуть слышно смеялись чему-то.

– Вы уже бродили по монастырю? – раздался у меня над ухом хорошо знакомый голос. – Очень советую. – Шлиссенджер зевнул. – Интересные вещи можно увидеть.

Он поднялся по ступенькам вверх и скрылся за дверью. Мне спать уже не хотелось. В распоряжении у меня был еще час. Я с минуту постоял в раздумье на дорожке и поплелся бесцельно гулять.

Меня одолевали грустные сомнения. Во-первых, я очень мало что понял из диалога доктора Бауэра и великого гомпштена. Их высокий штиль и иносказания сбивали с толку, но я склонен был приписывать свое напряженное недопонимание тому, что часть сказанного воспринималась мною только в переводе. Во-вторых, довольно странное впечатление произвел на меня сегодня Рампа. Он раскрылся на мгновение, как музыкальный ящик, и тут же захлопнул крышку, прищемив при этом пальцы Бауэру. Как бы то ни было, но к его словам следовало прислушаться. Он все-таки двадцать лет живет в Тибете.

На плоской крыше общей молельни несколько монахов с раковинообразными трубами в руках возглашали наступление ночи. Их силуэты в развивающихся плащах на фоне звездного неба казались вестниками иных миров. Из скромных хижин младшего духовенства доносился протяжный хор голосов. В окнах просторных дворцов бонпоистских сановников блуждали огоньки. Монастырь скорее походил на город, священный город, всех тайн которого нам, европейцам, так никогда и не суждено узнать. Я брел по его спящим улочкам, вслушиваясь в странные ночные звуки, доносившиеся из темноты, и вдыхая слабый аромат сжигаемых за каждым окном на жертвенниках благовоний.

До моего слуха долетело тихое позвякивание колокольчика, жалобная, протяжная песня гианлинга, и почти в тот же момент кто-то взял первую очень низкую и глубокую ноту священного песнопения. По правую руку от меня в небольшом домике с покатой крышей тускло светилось подвальное окошко. Не знаю, почему я представил себе почтенного ламу, склоненного над столом. Вот он раскладывает перед собой стебли целебных трав, собранные им в многолетних скитаниях по степям и плоскогорьям Тибета. Вот рассыпает рис, зажигает ароматические палочки, ставит чашку с водой и погружается в медитацию, чуть позвякивая колокольчиком в такт своим мыслям. Как ни была противоестественна эта картина здесь, за стенами одного из последних оплотов черной веры, я не смог сдержать себя и сделал шаг к окну, чтобы убедиться, что там все именно так, как я вообразил.

Никакого стола не было. Прямо на земляном полу сидел, скрестив ноги, совершенно голый человек и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, пел. Казалось, он был погружен в глубокий транс. Глаза его закатились, лицо хранило отсутствующее выражение. Это был Тхас-Янг. Наверное, мне следовало удивиться, но я этого не сделал.

Перед монахом на земле лежало чье-то тело. При слабом освещении я не сразу заметил, что мертвец одет в защитную куртку и брюки военного образца. Почему мне сразу же пришло в голову, что второй участник ночной мистерии – покойник? Может быть, особое окостенение, заметное в его фигуре? Или неестественно серый даже в полутьме цвет лица? Не знаю. Вот уже неделю, с самого исчезновения Айзека, нервы мои были натянуты до предела, и, как лошадь шарахается и храпит, чуя мертвечину, я скорее всего почувствовал, что человек, лежащий на полу – не живой.

Руки и ноги мертвеца были разведены в стороны, между ними по земле едва тлеющими угольками были обозначены контуры, образующие в плане большую пятиконечную звезду. Я вздрогнул, где-то что-то подобное мне уже показывали…

Китаец кончил петь, встал и медленно закружился по тесной комнатке вокруг трупа, как бы вальсируя сам с собой. Теперь он монотонно повторял какую-то фразу. Вероятно, заклинание или, как предпочитали выражаться наши профессора-тибетологи, священную формулу. Па, которые проделывал молодой маг, выписывая ногами на земле геометрические фигуры и поворачиваясь на одной ступне то вправо, то влево, изумили бы даже взыскательного балетмейстера из русской эмигрантской труппы. Не смотря на эти упражнения, к моему удивлению, у него с лица не катился градом пот, дыхание не сбилось, только щеки чуть порозовели, и в глазах появился нездоровый блеск.

Вдруг Тхас-Янг остановился на месте и одним прыжком оседлал труп, мгновение – и китаец уже лежал, плотно прижимаясь к нему всем телом. Я слышал, как маг продолжал лихорадочно повторять священную формулу, все приближая и приближая свой рот к полуоткрытым посиневшим губам мертвеца. Наконец, он жадно припал к ним в жарком поцелуе и так затих. В эту минуту я заметил, как правая нога трупа чуть дернулась. Мертвец шевелился. С каждой секундой это становилось все явственнее. Тхас-Янг вцепился в него, как клещ и не выпускал ни на минуту.

Движения шли по телу мертвеца резкими рывками, труп встряхивало, как будто по нему ударяло электрическим током. Вдруг он встал, словно его потянуло вперед магнитом. Глаза его были открыты, в них появился злобный осмысленный взгляд. Он сделал один прыжок вправо, затем второй и заскакал по комнате в бешенной пляске, стараясь скинуть с себя непрошеного наездника. Тхас-Янг держался из последних сил, ни на секунду не отрываясь от губ мертвеца. Справиться ему, как видно, было не легко. Его противник был рослым и довольно крепким мужчиной.

На мгновение лицо мертвеца, отчасти загороженное от меня головой китайца, промелькнуло совсем близко от окна. Посеревшее и осунувшееся, оно еще не было тронуто тлением, и в его искаженных ненавистью чертах я даже при неверном свете сразу узнал лицо Кьюбита, ставшее теперь еще более негроидным.

Испугался ли я? Не знаю. Мое напряжение, кажется, было доведено до предела. Мне показалось, что мертвец высунул кончик языка, как бы дразнясь, и в тот же миг Тхас-Янг щелкнул зубами и резко дернул головой назад.

Сначала я не понял, что произошло, тело Кьюбита вдруг обмякло, как куль с мукой, и рухнуло на землю, не подавая никаких признаков жизни. Молодой маг тоже повалился рядом с ним в изнеможении. В зубах он держал что-то бесформенное. Я с ужасом понял, что это язык Кьюбита. Меня удивило отсутствие крови, но потом я догадался, что все кровообращение в трупе давно остановилось и теперь можно было резать его на куски, не рискуя даже запачкать себе рук.