Морис, дорогой, не сердись. Пожалей меня, только не сердись. Я ломака, я врунья, но тут я не ломаюсь и не обманываю.

Раньше я думала, что я знаю себя, различаю добро и зло, а ты научил меня не быть такой уверенной. Ты забрал всю мою ложь, весь самообман, чтобы они не мешали подойти ко мне, вот Он и пришел, ты же сам расчистил дорогу. Когда ты пишешь, ты стараешься писать правду, и меня научил искать ее. Ты говорил мне, если я лгала. Ты спрашивал: „Ты в самом деле так думаешь, или тебе это кажется?“ Вот видишь, это все ты, Морис, ты и виноват. Я молю Бога, чтобы Он не оставил меня жить так, как сейчас».

Больше ничего не было. Видно, на ее молитвы отвечали раньше, чем она помолится, ведь она стала умирать, когда вышла в дождь, а потом застала меня с Генри. Если бы я писал роман, я бы его здесь кончил — я всегда думал, что роман можно кончать где угодно, но теперь мне кажется, что я никаким реалистом не был, ведь в жизни ничто не кончается. Химики говорят, что материя не исчезает, математики — что если делить шаги надвое, мы не дойдем до другой стены; каким же я был бы оптимистом, если бы решил, что роман тут и кончается! Сара жалела, что она сильная, как лошадь — вот и я тоже.

На похороны я опоздал. Я поехал в город, чтобы повидаться с неким Уотербери, который думал написать обо мне статью для небольшого журнала. Я все прикидывал, встречаться с ним или нет — я и так знал, какие пышные фразы он напишет, какой откроет подтекст, неведомый мне самому, какие ошибки, от которых я сам устал. Под конец он снисходительно отведет мне место — ну, чуть повыше Моэма, ведь Моэм популярен, а я еще до этого не унизился.

Почему я, собственно, прикидывал? Я не хотел встречаться с ним, и уж точно не хотел, чтоб обо мне писали. Дело в том, что я больше не интересуюсь своим делом, и никто не может угодить мне хвалой, повредить — хулой. Когда я начал тот роман про чиновника — интересовался; когда Сара меня бросила, понял, что работа моя — чепуховый наркотик, вроде сигареты, который помогает влачить дни и годы. Если смерть уничтожит нас (я еще стараюсь в это верить), велика ли важность, оставили мы несколько книг или флакончики, платья, безделушки? Если же права Сара, как неважно все это важное искусство! Наверное, я гадал, идти или нет, просто от одиночества. Мне нечего было делать до похорон, я хотел выпить — можно забыть о работе, но не об условностях, нельзя же сорваться на людях.

Уотербери ждал в баре на Тоттенхэм-Корт-роуд. Он носил черные вельветовые брюки, курил дешевые сигареты и привел какую-то слишком красивую, высокую девицу. Девица эта, очень молодая, звалась Сильвией. Сразу было видно, что она проходит долгий курс, начавшийся с Уотербери, и пока что во всем подражает учителю. Глаза у нее были живые, добрые, волосы — золотые, как на старинных картинах, и я думал, докуда же она дойдет. Вспомнит ли она через десять лет Уотербери и этот бар? Я пожалел его. Он так гордился, так покровительственно смотрел на нас, а ведь слабый-то он. «Да что там, — подумал я, когда он разглагольствовал о потоке сознания, — вот она глядит на меня, я бы и сейчас мог ее увести». Его статьи печатались в дешевых журнальчиках, мои книги выходили отдельными томиками. Она знала, что от меня научится более важным вещам. А он, бедняга, еще одергивал ее, когда она вставляла какую-нибудь простую, человеческую фразу! Я хотел бы его предупредить, но вместо этого выпил еще шерри и сказал:

— Я спешу. Надо на похороны, на Голдерз-Грин.

— Голдерз-Грин! — восхитился Уотербери. — Совсем в вашем духе! Ведь вы бы выбрали это кладбище, верно?

— Не я его выбрал.

— Жизнь подражает искусству!

— Это ваш друг? — участливо спросила Сильвия, и Уотербери с упреком взглянул на нее.

— Да.

Я видел, что она гадает, кто это, друг или подруга, и был тронут. Значит, я для нее — человек, а не писатель. Человек, у которого умирают друзья, он их хоронит, страдает, радуется, даже нуждается в утешении, а не умелый мастер, получше Моэма, но все же мы не вправе ставить его так высоко, как…

— Какого вы мнения о Форстере[27]? — спросил Уотербери.

— О Форстере? Простите, пожалуйста. Я думал, долго ли ехать до кладбища.

— Минут сорок, — сказала Сильвия. — Поезда метро туда редко ходят.

— Форстер… — сердито повторил Уотербери.

— А от метро идет автобус, — сказала Сильвия.

— Сильвия, мистер Бендрикс пришел не для того, чтоб говорить об автобусах.

— Прости, Питер. Я думала…

— Прежде, чем думать, сосчитай до шести. Так вот, Форстер…

— Да Бог с ним, — сказал я.

— Нет, это важно, ведь вы принадлежите к разным школам…

— Он принадлежит к школе? А про себя и не знал… Вы что, учебник пишете?

Сильвия улыбнулась, и он это заметил. Теперь он меня не пощадит, понял я, но мне было все равно. Гордость и равнодушие похожи, и он, наверное, подумал, что я горд. Я сказал:

— Мне действительно пора.

— Да вы побыли пять минут, — сказал он. — Очень важно, чтобы в статье все было правильно.

— Очень важно не опоздать на похороны.

— Не понимаю, почему.

Сильвия сказала:

— Мне самой надо в Хэмпстед. Я покажу вам, как ехать.

— В Хэмпстед? — ревниво спросил Уотербери. — Не знал.

— Я же всегда езжу к маме по средам.

— Сегодня вторник.

— Значит, завтра не поеду.

— Спасибо, — сказал я. — Очень рад.

— Вы использовали поток сознания, — отчаянно заспешил Уотербери. — Почему вы бросили этот прием?

— Понятия не имею. Почему мы меняем квартиру?

— Вы разочаровались в нем?

— Я во всех своих книгах разочаровался. Ну, до свиданья.

— Статью я вам пришлю, — угрожающе сказал он.

— Спасибо.

— Не задерживайся, Сильвия. В полседьмого мы идем на Бартока[28].

Мы углубились в улочки Тоттенхэм-Корт-роуд. Я сказал:

— Спасибо, что увели.

— Да я видела, что вы хотите уйти.

— Как ваша фамилия?

— Блэк.

— Сильвия Блэк[29]. Хорошо. Даже слишком.

— Это близкий друг?

— Да.

— Женщина?