— Постой! — закричала она. — Где тут ближайшая станция?

— В Сен-Жорже.

— А ехать до нее сколько, если тащиться, как ты?

— Эва! Часа четыре будет.

— Поезда еще ходят?

— Говорят, ходят.

— Отлично. Едем. Иди сюда, Бернар. Няня, не уроните малыша.

— Нет, мадам, мне ведь туда не с руки. С обратной дорогой, это уж восемь набежит.

— Не обижу, — заверила возчика мадам Перикан.

Сидя в тележке, она прикинула, что если поезда ходят по расписанию, то через день утром она уже будет в Ниме. В Ниме… В старинном материнском доме. Будет спать в своей спальне, мыться в ванной; при одной мысли об этом, мадам Перикан едва не лишилась чувств от восторга. Но сможет ли она уехать? В поездах столько народа… «С тремя детьми меня всюду пропустят!» В качестве многодетной матери мадам Перикан всегда и везде занимала по праву, словно особа королевской крови, самое почетное место. И не в ее правилах было отказываться от законных привилегий, она напомнит о них любому. Она гордо сложила руки на груди и оглядела окрестность с видом превосходства.

— Мадам, а как же ваша машина? — скулила няня.

— Сгорела дотла.

— А чемоданы, а детские вещи?

Чемоданы ехали на грузовичке вместе с прислугой. За последнее время из них осталось всего три, с бельем.

— Пришлось ими пожертвовать, — тяжело вздохнула мадам Перикан, возведя очи горе. В то же время она с наслаждением думала об обширных шкафах в Ниме, полных драгоценного полотна и батиста.

Няня, у которой пропали окованный сундучок и сумка под свиную кожу, горько плакала. Тщетно мадам Перикан увещевала ее, упрекая в черной неблагодарности Создателю. «Опомнитесь, нянюшка, главное, вы живы, а остальное — пустяки!» Ослик шел потихоньку. Крестьянин вез их по проселку, срезая, но и здесь было полно беженцев. Около одиннадцати они приехали в Сен-Жорж; мадам Перикан с семейством удалось протиснуться в поезд, идущий в сторону Нима. Здесь она услышала, что договор о капитуляции подписан. Некоторые не верили, но на следующий день прекратились бомбардировки и не слышно стало стрельбы. «Неужели все ужасы позади?» — понадеялась мадам Перикан. Еще раз осмотрела свое добро, «все, что ей удалось спасти», начиная с детей, кончая чемоданчиком. Положила руку на грудь, проверяя, на месте ли деньги и драгоценности. Да, она смогла при любых обстоятельствах не терять бодрости духа, мужества, хладнокровия. Не терять головы! Не терять… терять… Внезапно у нее вырвался сдавленный стон. Она откинулась назад, схватилась за горло и захрипела, словно от удушья.

— Бог мой, что с вами, мадам? Вам плохо? — всплеснула руками няня.

Мадам Перикан не могла говорить, но наконец выдавила с трудом:

— Нянюшка, ах, нянюшка, мы забыли…

— Что такое? Что забыли?

— Забыли про моего дорогого свекра, — и мадам Перикан ударилась в слезы.

22

Шарль Ланжеле провел всю ночь за рулем, ехал из Парижа в сторону Монтаржи, не избегнув общей для всех печальной участи. И, надо сказать, обнаружил немалую душевную силу. В харчевне, где он остановился позавтракать, толпилось множество беженцев, все они жаловались на всевозможные дорожные ужасы, призывая в свидетели окружающих, и Шарля в том числе: «Правда, сударь? Вы тоже видели? Нельзя сказать, чтоб мы преувеличили!» Но он сухо отвечал:

— Лично я ничего подобного не видел.

— Как? — изумилась хозяйка. — А бомбардировки?

— Ни единой, мадам.

— А пожары?

— Тоже ни одного. И даже ни одной автокатастрофы.

— Тем лучше для вас, сударь. Вам повезло, — сказала хозяйка, немного подумала и недоверчиво пожала плечами, словно говоря: «Ей-богу, чудак какой-то».

Ланжеле едва лизнул поданный омлет, вздохнул: «Несъедобен», — попросил счет и уехал. Ему доставляло недоброе удовольствие отказывать добродушным простецам в нехитрых радостях, за которыми они к нему обращались.

Им-то казалось, что они задают вопросы из сочувствия друг к другу. Ничего подобного! Из любопытства. Да еще из низкопробного пристрастия к мелодраматическим ужасам. «Просто неслыханно, до чего мир вульгарен, до чего люди примитивны», — с печалью констатировал Шарли Ланжеле. Он всякий раз огорчался и негодовал, убеждаясь, что реальный мир состоит из несчастных, ни разу в жизни не обративших внимания на собор, статую, картину. Впрочем, и happy few[3]— Ланжеле льстил себя надеждой, что именно к этой категории принадлежит он сам, — повели себя в час испытаний столь же неумно и малодушно. Господи! Да как представишь себе, что каждый из них наговорит потом об этом «исходе», во что они превратят его своими рассказами! Шарли наслушался такого вранья. В голове еще звучали всевозможные голоса. Мяукала старая ломака: «Я не испугалась немцев, подошла к ним и сказала: «Господа! Вы в гостях у матери французского офицера, — они в ответ и слова не вымолвили»; басил низкий женский голос: «Пули вокруг меня так и свистели, а мне хоть бы что — я не боялась». Но все сойдутся в одном: рассказ каждого станет средоточием мыслимых и немыслимых ужасов. А он ответит рассказчикам: «Мне, как ни странно, показалось все очень скучным. Да, на дорогах было много народа, ну и что?» Он воображал изумление собеседников и с удовлетворением улыбался. Он нуждался сейчас в утешении. Стоило ему подумать о своей парижской квартире, и у него начинало болеть сердце. Он оборачивался тогда и с нежностью смотрел на ящики с фарфором, в них покоилось самое главное его сокровище. Беспокоила Ланжеле миниатюрная скульптурная группа Капо ди Монте, хорошо ли он обернул ее шелковой бумагой, достаточно ли положил стружек? К концу упаковочной бумаги оставалось маловато… А ведь такая красота: девушки, пляшущие с амурами и павлинами. Шарли вздохнул. Мысленно он сравнивал себя с римлянином, который бежит из Помпеи от лавы и пепла, бросив рабынь, дом, золото, но спрятав в складках туники статуэтку из обоженной глины или прижимая к груди вазу совершенной формы или прекрасный кубок. Шарли и радовала, и огорчала его непохожесть на других людей. Но он снизошел к этим другим людям, поглядев вокруг бесцветными глазами. Поток автомобилей не уменьшился, мрачные, встревоженные лица походили друг на друга как две капли воды. Жалкие существа! О чем они пеклись? О чем беспокоились? О еде? Питье? Шарли не давала покоя судьба Руанского собора, замков Луары, Лувра. Один-единственный камень этих священных построек стоил тысячи человеческих жизней. Скоро Жьен. Осталось совсем немного. В небе появилась черная точка, с быстротой молнии у Шарли промелькнула мысль, что забитая беженцами дорога возле железнодорожного переезда может стать соблазнительной целью для вражеского летчика, и он мигом свернул на боковой проселок. Не прошло и нескольких минут, как вслед за напуганным Ланжеле хлынули и другие автомобили, не он один пожелал отъехать подальше от главного шоссе. Автомобили, тесня друг друга, резко поворачивали к противоположной обочине, мчались напрямую по полю, теряя на ходу багаж, матрасы, клетки с птицами. Шарли слышал позади себя шум и грохот, но не оборачивался. Он правил к густому зеленому перелеску. Там он и укрылся вместе со своей машиной, переждал некоторое время и поехал проселочной дорогой — двигаться и дальше по шоссе в самом деле было неразумно.