— Где это место? — спросила она. — Я никогда не слышала такого названия.

— Разве мы не в Шотландии? — спросил я. Я не мог разобраться: представляю я ее такой невежественной или мой разум придумал мир, где больше не существует города с таким названием. Она просто рассмеялась моей наивности, провела пальцем по старому рубцу и легла рядом со мной. Сквозь белое полотно рубашки виднелись ее мягкие теплые груди. Я прижался к женщине, зарылся лицом в ее тело и лег на нее, чувствуя, как соскальзывает с ее тела ткань ночной рубашки, которую я стал снимать с нее. Гладкость ее кожи в ту ночь настолько явственно овладела моими чувствами, что сила этого восприятия переживет все, что я испытал на той планете.

После того как мы насытились любовью, она сказала мне, что ее мужем был один философ по имени Магнус Фергюсон. Эти слова не удивили меня, и я не стал искать (как мог бы сделать человек, увидевший это в обычном сне) в этом сообщении какого-либо веса или символического значения. Она была замужем за неким человеком, носившим мое имя, который одними чертами напоминал меня, а другими сильно отличался (женщина не узнала во мне своего бывшего мужа). Я не счел нужным углубляться в этот факт. Другой Фергюсон умер от тифа, и я пришел, чтобы заменить его на одну ночь. Она сказала, что ее муж никогда не ублажал ее так, как это удалось мне, и ее слова доставили мне тихое удовлетворение.

Были ли я и тот Фергюсон одним и тем же человеком? Или тот, умерший, был настоящим, реальным Фергюсоном, а я — не более чем самозванец? Я не стал обременять себя такими проблемами. Тепла тела Маргарет, хотя я и не переставал думать, что оно — иллюзия, было вполне достаточно, чтобы отбросить ненужные вопросы.

На следующее утро я подробнее расспросил ее о муже. Маргарет сказала мне, что он служил у герцога Б. , живущего в замке неподалеку от деревни. Должно быть, подумал я, это и есть тот пожилой джентльмен, с которым я вчера беседовал. Для развлечения своего господина покойный Фергюсон написал книгу, где описал путешествия на другие планеты. Она сказала, что копия рукописи осталась у нее, и когда я спросил, нельзя ли мне на нее взглянуть, она достала ее из сундука, где она хранилась. На обложке я прочел название: «Космография Магнуса Фергюсона». Открыв рукопись, я сразу же увидел, что первая же глава написана моим собственным почерком.

Прибыв на эту планету, я первым делом отравился на пешую прогулку, и когда мне случилось оглянуться, то я увидел, что каждая часть моего тела все еще оставалась там, где она находилась мгновение назад. Время здесь представляет собой не единичный поток событий, а непреходящее ветвление возможностей.

Например, если вы поднимаете руку, то видите следовое изображение всех ее положений до того момента, когда рука достигает своего конечного положения. Непостижимым образом рука, как и всякая ее часть, одновременно остается в каждом из промежуточных положений. Зрение здесь затуманено постоянным присутствием прошлого и альтернативных возможностей.

На пыльной тропинке (ибо я сознательно избрал этот путь) я наткнулся на развилку. Одна дорожка вела налево, другая — направо. Немного поразмыслив в нерешительности, я отправился налево, но тут же заметил, что моя точная копия направилась в это время направо, оставляя за собой туманный след предыдущих шагов и пройденных положений. Я ясно видел, как мой двойник исчез из виду, продолжив свой путь. Эта моя копия позднее тоже расщепится, когда с необходимостью остановится перед выбором, так же как и я продолжал видеть другие свои копии, которые образовывались и покидали меня всякий раз, когда я останавливался перед перекрестком, или застывал в нерешительности, или менял маршрут.

Здесь я — одна из многих копий самого себя. Если бы я задержался тут достаточно долго, то вследствие своей нерешительности заселил бы всю планету, и это явилось бы проявлением несделанных выборов. Впрочем, те же события происходили не только вне моего тела. Я выбрал воспоминание о доме, а также выбрал не думать о некоторых определенных вещах, но тем не менее я их увидел, они возникли в виде параллельных мыслей, которым я не мог противостоять, поскольку эти образы были порождением моего собственного сознания. Все, чего я когда-либо избегал, все, чего я боялся в себе и никогда не осмеливался воплощать в действительности, я увидел во всей множественности перед своим внутренним взором, планета покорила меня чудовищами неуправляемого воображения. Я чувствовал, что мой мозг наполнился миллионами утраченных альтернатив.

Но несмотря на это, несмотря на весь ужас выпавшего на мою долю испытания, я остался самим собой — или тем, что я принимал за самого себя: путник, идущий по единственной дороге среди великой непознанной равнины. Единственность я или множественность? Или, быть может, я — одна миллионная часть кого-то другого, огромного великана, бесконечно малая часть того пространства возможностей, из которого состоит этот мир? Даже когда я покину его, все мои двойники останутся здесь; те мои «я», которые решат остаться здесь навсегда и наблюдать за бесконечным развертыванием своей судьбы.

Этот пассаж пробудил во мне неясные смутные воспоминания. Возможность того, что я сам изобрел эти слова (прежде чем вообразить их на листе бумаги), нельзя было исключить полностью или целиком отбросить. Фергюсон, который написал эти слова, и Фергюсон, который их прочитал, были разными людьми, но одновременно в каком-то смысле это был один и тот же человек. Такие мысли озадачивали меня, но не вызывали тревоги; множественные личности одного и того же человека в мире его снов никоим образом не должны тревожить его. Однако мне было труднее оценить следующую главу, к которой я обратил свое внимание.

Эту планету украшают плавающие по воздуху дворцы, влекомые теплыми мягкими ветрами, которые никогда не стихают, нежно лаская кожу уютным теплом. Эта планета управляется бесконечными потоками флюидов; турбулентность порождает беспокойство, циклоны и завихрения наводят мир и покой. Мысли текут, подчиняясь приливам и течениям, возникающим вследствие вращения планеты по орбите. Думать или чувствовать здесь означает испытывать определенные виды движения.

Герцог, живущий в дрейфующем дворце, весьма сильно озабочен тем, как с потоками воздуха носятся его мысли. Воспоминания проплывают мимо него, беспомощно ускользая из рук, недоступные удержанию. Он вскакивает с трона, стараясь ухватить улетающую память, но тщетно! — она уже далеко. Вот мимо, наполовину погруженная в поток, проплывает еще одна мысль. Пытаться произвольно выхватить память из потока — напрасный труд, только по воле случая может герцог овладеть какой-либо мыслью. В противном случае она исчезнет, как и все остальное. Встревоженный герцог видит, как его тревоги льются из него, видит перед собой свои страхи, мелькающие перед глазами и тоже сметаемые течением.

Вот к нему приближается еще одна мысль, еще одно воспоминание дразнит его. Это опять она, или кто-то еще ищет отмщения? С того места, где сидит герцог, будущее представляется неопределенной и смутной угрозой, отдаленным возмущением. Волны его достигают герцога, сообщения придворных досаждают, нарушая отдых и покой. Даже во сне тревога не оставляет герцога, и здесь та же несовершенная память, в которую погружаются его сны: утраченные дни и друзья, готовые предать его.