Заурядная пивная «Золотое солнце» располагалась на площади, в угловом доме. Каждый вечер сюда устремлялись молодые длинноволосые бородачи в старомодной одежде. Некоторых сопровождали дамы легкого поведения с сильно напудренными лицами.

Виктор вошел. Лестница в глубине зала вела на цокольный этаж, расписанный Гогеном. В зале стояло пианино, на трехногих столиках и стульях лежали шляпы, воздух пропах трубочным и сигарным дымом и дешевыми духами. Художники ставили свои холсты у стены и заказывали выпивку стоявшему за стойкой хмурому бармену. Морис Ломье — в вишневой бархатной куртке, с большим бантом на шее и в мягкой фетровой шляпе — встречал их дружеским тумаком и предлагал садиться, повторяя одну и ту же шутку:

— Займи свое место, Цинна[16]!

Раздосадованный Виктор повернулся, чтобы уйти, и увидел Таша. Она чудесно выглядела в бледно-зеленом платье с белым кружевным воротником и пышными, сужающимися на запястьях рукавами.

— Прелестный наряд, никогда его не видел, ты не…

— Это мамино платье, я берегу его для особых случаев.

Виктор почувствовал себя уязвленным: выходит, свидания с ним Таша не считает «особым» случаем.

— Оно слишком узкое в талии, приходится надевать корсет, и ровно через час я начинаю задыхаться, — добавила она, угадав его мысли. — Пойдем к пианино. Хочешь бокал шампанского от Мориса? Твое здоровье!

Виктор едва успел пригубить вино (не слишком охотно — из-за Ломье), как к ним подошел странный старик в дырявом плаще и сдвинутой на одно ухо шляпе, угодливо поклонился и попросил «мелочишки для бедняги Поля и сигарету для себя». От него несло перегаром. Виктор дал ему денег, чтобы отделаться.

— Что это за чучело? — спросил он, когда тот удалился.

— Великий пианист.

— Неужели?

— Видел его зубы? Черный, белый, черный, белый…

— Смешно! — воскликнул Виктор. — И все же, кто он на самом деле?

— Этот голодранец и бездельник отзывается на нежное прозвище Биби Лапюре.

— А какого «беднягу Поля» он имел в виду?

— Верлена. Биби Лапюре называет себя его секретарем, но на самом деле просто носит записочки любовницам поэта. А еще подрабатывает натурщиком на Монмартре.

— Верлен, — задумчиво произнес Виктор. — Великий поэт, возможно, гений. Жаль, что он губит здоровье в кабаках.

О, как вы мучите сердца!

Умру пред вашими ногами…[17]

— О, да ты и стихи любишь? Я полагала, ты увлекаешься только полицейскими романами.

— Мы знакомы меньше года! Неужели ты полагаешь, что успела хорошо узнать меня, если…

— Я хочу представить тебя моей новой подруге, — перебила его Таша. — Мадемуазель Нинон де Морэ, мсье Виктор Легри.

Он поднял глаза. Перед ним стояла стройная молодая женщина в собольей шапочке на черных волосах и длинных, до локтя, перчатках. Он поцеловал ей руку и успел заметить упругую округлую грудь в вырезе платья, влажные губы и миндалевидные, искусно подведенные глаза.

— Рад знакомству, — пробормотал он.

— Идем, я покажу, какие картины отобрала для выставки, — предложила Таша.

— Чья это затея? Ломье?

— Нет, выставку придумал Леон Дешан, главный редактор «Ла Плюм». Два раза в месяц, по субботам, он устраивает публичные поэтические чтения.

Морис Ломье подскочил к Нинон.

— Ничего не говорите, я догадался! Вы пришли ради меня! — воскликнул он, обнимая молодую женщину за талию.

Нинон изящным движением развернула веер, отгораживаясь от взглядов мужчин. Виктор не мог не оценить ее манкого очарования.

— Морис, — обратилась к Ломье Таша, — вот четыре холста, к началу следующей недели я закончу еще пять.

— Плохо, дорогая, нам будет непросто решить, как развесить картины, если… Ладно, показывай. Снова эти твои крыши! — недовольно проворчал он. — Ты ведь знаешь, как я не люблю этот сюжет. Почему ты не выбрала обнаженную мужскую натуру? — Он отступил на шаг, оценивая общее впечатление. — Не хватает мужественности.

— Но Таша ведь не мужчина! — возразила Нинон.

Таша весело рассмеялась.

— Спасибо, что заступились за меня, Нинон, но только мужественность и впечатляет этих господ, внушая им уверенность в себе.

Морис спросил, взяв Виктора под руку:

— Ужели возможно принимать женщин всерьез, дорогой Легри? Что они создали? Только не называйте имен Сафо и мадам Виже-Лебрён[18], умоляю!

Нинон улыбнулась Ломье и сладким голоском задала следующий каверзный вопрос:

— А сколько гениев-мужчин узнала бы История, проводи они две трети жизни за чисткой картошки и стиркой пеленок?

— Не может быть, чтобы вы имели в виду себя! — запротестовал Ломье.

— Где ты познакомилась с этой девушкой? — шепотом поинтересовался у Таша Виктор.

— В «Бибулусе», вчера вечером, она помогла мне отнести холсты к багетчику. Ты был в морге, так что… Она сказала, что хочет мне позировать, но я отказалась.

— Почему?

— Я не смогу ей платить. Нет, нет, я знаю, что ты хочешь предложить, это не обсуждается, и потом, женские «ню»…

— Жаль.

— Что значит — жаль?

— Я бы попросил дозволения присутствовать на сеансах.

— Хитрец! Можешь обратиться к Морису, если хочешь, — он уже подцепил Нинон. Подожди меня внизу, я сейчас приду.

Виктор сел за столик в зале, где старые мрачные холостяки поедали сосиски, и развернул газету. Почти все статьи были посвящены отставке канцлера Бисмарка, в рубрике «Происшествия» ничего нового не оказалось.

— Дорогой друг, не верьте ни единому слову из того, что там написано, они все выдумывают!

— Не возводите напраслину на прессу, именно ей мы обязаны нашим знакомством!

Виктор поднял глаза от газеты: Таша и Нинон сели рядом с ним.

— Таша рассказала мне о вас, — улыбнулась ему Нинон. — Книготорговец, фотограф, рыцарь без страха и упрека, сыщик-любитель… Не многовато ли для одного человека?

— Насчет четвертого пункта она явно преувеличивает, — заметил Виктор.

— Лицемер! — воскликнула Таша. — Признайся, что обожаешь лезть в дела, которые тебя не касаются, и прошлым летом даже рисковал из-за этого жизнью!

— Я оказался вовлечен в то дело помимо своей воли…